Завывание ветра становится все сильнее, и как будто стены дрогнули, пропуская еще больший холод в его камеру. Долохов, даром, что русский, такие морозы и сквозняки переносил стойко, но тяжело, рискуя в любой момент свалиться с температурой и воспалением легких. Но в Азкабане его такого скорее бы похоронили, чем стали лечить, и он всегда держался, не поддаваясь ни холодам, ни дементорам. Последние за эти бесконечные годы успели свести с ума многих, но также многие до сих пор держались, и он входил в число последних. Долохов не кричал, не сходил с ума, цепляясь за воспоминания, как за спасительный круг, тихо шипя, когда фамильный перстень жег палец так, что вся рука полыхала огнем: смертельная опасность была слишком близка и велика. Но даже к такому можно привыкнуть - даже к таким ужасам, к этим "призракам в мантиях", когда он, не видя своего отражения, даже и не узнал, что его виски поседели в первую же ночь в тюрьме. Где-то там, совсем далеко, осталась свобода, жена, радости и развлечения, глоток огневиски и просто голубое небо без тюремных решеток.
Когда метка впервые начала проявляться, то Долохов подумал, что начал сходить с ума: слишком много времени прошло, и надежда, даже та, что еще теплилась, начала таять. Он отчаянно тер руку, но все равно очертания уже темнели, и он тихо рычал, хватаясь за свой рассудок еще отчаяннее. Только крики из соседних камер "он возвращается!" говорили о том, что, возможно, у него еще не все так плохо с психикой. Или они все сходят с ума вместе, один за другим, как будто те капли воды в виде дементоров подточили их каменную веру за столько лет. Метка становилась все ярче и ярче, и Долохов снова воспрянул духом, а стены Азкабана ему не казались теперь такими монументальными. Он ждал всего лишь одного момента, своего самого важного шанса, чтобы ухватиться за него со всей силы и вырваться наконец отсюда.
Ветер в камере завывает еще сильнее, и Долохов кашляет, морщась и тяжело дыша, привалившись к стене, сидя на нарах и вжимаясь лбом в прохладный камень. Метка пульсирует все ощутимее, а перстень на его руке в кой-то веке замолчал, и Долохов уже ощущал, что что-то назревает. Когда стены тюрьмы дрогнули, когда потокам холодного ветра уже ничто не мешало, он вскочил на ноги, озираясь по сторонам, жадно дыша, предвкушая этот сладкий вкус свободы. Дрожь стала еще сильнее, а следом за ней пришел гулкий грохот: стены рушились, и он, смотря вперед на зияющую дыру вместо решеток, не мог сдержать улыбки, а потом какого-то ненормального смеха, задыхаясь и кашляя одновременно, даже не думая останавливать биение сердца, а в голове пульсировала лишь одна мысль: "свобода!".
Долохов аппарирует с места на место, путая следы, стараясь не замечать этого холода, хотя его тюремная роба слишком легкая, охотно пропускает ледяной зимний ветер. В руке зажата палочка, без которой он не ушел из Азкабана, и теперь его просто так не взять, а живым он точно не дастся, чтобы его снова похоронили заживо в этой тюрьме. Он путает следы, старательно уходит от возможной погони, понимая, что такой массовый побег не останется без внимания. Он уже знает, куда подастся, где станет искать приюта и помощи, но эта мысль его не радует: тогда он не потянул никого за собой, а если сейчас привлечет внимание? Тут Долохов лукавил сам себе: было еще кое-что, что волновало его гораздо больше - примут ли его там, ждут ли?
Родовая защита поместья Кэрроу дрогнула, но пропустила его, и Долохов счел это неплохим знаком. Если его еще отсюда не "выписали", то еще могут ждать, если вообще не списали со счетов, забыв о самом факте его существования. Он быстрым шагом идет по дорожке к особняку, снова кашляя и ежась от холода, успев продрогнуть до костей, постоянно оглядываясь назад или же озираясь на особняк, где в окнах второго этажа горел свет. Сколько раз он сюда приходил раньше, не таясь, открывая дверь и зная, что ему немедленно бросятся на шею. Сейчас все было слишком хрупко и непонятно, но у Долохова не было выбора, чтобы еще где-то терзаться сомнениями: лучше было прояснить все и сразу, а не прятать голову в песок. Он всегда смотрел правде в глаза и не был намерен отступать от такого своего жизненного кредо.
Долохов замирает на пороге и только протягивает руку, как дверь открывается перед ним, а домовый эльф исполнительно кланяется, признав его даже после стольких лет и изменений. Он входит в холл и замирает напротив огромного зеркала, наконец получая возможность рассмотреть себя. Тюремная роба, местами грязная и порванная, ему совершенно не идет, но кто бы его спрашивал, выбирая гардероб в тюрьме. Возраст и года заключения на нем сказались и далеко не самым лучшим образом: морщины, мешки под глазами, воспаленный взгляд, много седины, усы и борода, которых он с роду не носил. Он явно похудел и стал выглядеть каким-то болезненным, и в этот момент Долохов пожалел, что явился сюда в подобном непрезентабельном виде. Нет, Алекто клялась "в горе и в радости", но их радость была слишком недолгой, а горе - это самое последнее, что он хотел ей приносить.
- Хозяйка дома? - хрипло спросил Долохов, сам не узнавая свой голос, полностью отвыкнув от него за годы заключений, где у него не было собеседников, где не с кем было говорить, а говорить вслух с самим собой было первым шагом к сумасшествию. И, едва он успел произнести эту фразу, как где-то наверху послышались торопливые шаги, и Долохов повернулся в ту сторону, подходя к лестнице и замирая внизу, подняв голову и посмотрев наверх в мучительной ожидании.

Долохов часто об этом думал: о своем возвращении, о том, как это все будет происходить. Он до малейших деталей вспоминал лицо Алекто, представлял ее довольную и счастливую улыбку. Это помогало ему оставаться в уме, не забывать и всегда помнить то, что дорого, тех, кто дорогой. Русский скрупулезно, раз за разом, освежал в памяти уже задуманные детали и добавлял к ним новые, методично, шаг за шагом, пока все не сложилось в его идеальную картину их встречи. Вот только время шло, а встречи все не было и не предвиделось. В голову уже закрадывалась мысль, что его вполне может никто не ждать, что идиллические картинки, которыми он спасал свой рассудок, лишь плод его фантазии, который никогда не воплотится в реальность. Думать о таком было тяжело, а представлять и вовсе было чревато, и Долохов старательно отгонял от себя эти мысли, но от них было никуда не деться.
Именно поэтому сейчас, когда он быстрым шагом шел по дорожке к особняку Кэрроу, Антонин испытывал некоторые сомнения. Тогда он не потащил ни жену, ни шурина за собой. Да и куда им было в Азкабан в таком-то возрасте? Пример Крауча-младшего был показателен, как тюрьма плохо влияет на молодых магов. Тогда он обрадовался, что его жена с шурином не оказались на нарах, что у них была свобода, что Алекто наверняка будет его ждать.
Особняк приближался, а мысли не улучшались. Долохов уже сбавил шаг и обернулся, смотря на границы поместья и пытаясь понять, не зря ли он сюда пришел? Он проверял: за ним не было погони, но если он все-таки где-то ошибся и привел сюда авроров? Снова гнетущая тишина, завывание ветра, холод, от которого он заходится кашлем и снова идет к особняку. Антонин старательно находит иные причины, хотя основная лежит на поверхности: ждет ли его Алекто или уже нет? Слишком много времени прошло, а молодая красивая девушка не станет себя хоронить в четырех стенах, она не должна этого делать - у него впереди целая жизнь, которую надо прожить так, чтобы потом не сожалеть об упущенных возможностях. С этой стороны он прекрасно понимал и не требовал ее верности, но с другой стороны, с более личной, она ему была нужна, а ревность в последние годы просто сводила его с ума.
Изменившийся холл и зеркало, которое с ним беспощадно. Долохов жадно вглядывается в свое собственное отражение, проводит пальцами по щеке, касаясь бороды, подмечая морщины, седину, весь свой слишком непрезентабельный внешний вид и уже откровенно жалея, что посмел сюда прийти, да еще и в таком виде. Только вот он не мог не прийти, не увидеть ее, не поговорить с ней и не прояснить все сразу между ними. Он с напряжением замирает, слыша наверху шаги, подходя к лестнице и наконец увидев ее.
Алекто.
Сердце пропустило удар, и Долохов жадно вглядывается в до боли знакомый силуэт и черты лица. Нет, перед ним уже не так юная восторженная девушка, которая немного неловко флиртовала с ним, а потом осмелела и уже сама к нему льнула. Теперь перед ним взрослая красивая женщина, которая явно знает себе цену и успела многому научиться здесь без него. Но глаза ее выдают сразу же: они блестят ровно также, как тогда, у алтаря, когда Алекто Кэрроу сказала ему "да". Сердце пропускает еще один удар, и вот она порывисто сбегает вниз по ступенькам и рядом с ним. Он снова ощущает аромат ее духов, который не изменился и остался таким же, и границы времени для него будто стираются: словно и не было этих долгих лет в Азкабане, а она никуда не исчезала из его жизни.
- Здравствуй, - голос его подводит, и фраза выходит какой-то нервной и хриплой. Она смотрит на него во все глаза, а потом бросается к нему и прижимается к груди. Долохов тут же обнимает ее, сжимая в своих объятиях, целуя в макушку, чувствуя, как сердце пустилось в дикий галоп. Пожалуй, надо бы сказать, что его роба - не слишком чистая, что ей не стоит пачкаться, но сейчас он о таком даже не думает. - Я дома, дорогая, - именно так он когда-то говорил, возвращаясь каждый вечер в Кэрроу-холл, а она выбегала его встречать, радостно висла на его шее, обнимала и целовала. Долохов еще крепче сжимает ее в своих объятиях, и, когда Алекто поднимает голову, он склоняется к ней и осторожно касается губами ее губ. Их первый поцелуй после стольких лет! Он с шумом выдыхает, отстраняясь, чтобы в следующую секунду тут же снова ее поцеловать, но на этот раз страстно, с чувством, вложив в этот поцелуй все свои эмоции. Ее руки обвивают его шею, и она отвечает на поцелуй, прижимаясь к нему. Вот теперь он точно был дома.

Сладкий вкус свободы опьяняет сильнее водки, и Долохов жадно вдыхает каждый раз, будто старается надышаться впрок. Как показала практика, все слишком хрупко и шатко, и может рухнуть в любой момент. Вот только он больше ни за что не сядет - с него хватило с лихвой! Если понадобится, то он будет сражаться до последней капли крови, но больше никакого Азкабана! Но пока что Азкабан оставался позади, а впереди его ждал Кэрроу-холл. Или уже не ждал? Нет, в своей жене он не сомневался, но это было для нее слишком: соломенная вдова в столь юном возрасте, перед которой была целая жизнь. Как бы себя не успокаивал Долохов, что Алекто не обязана была его ждать, что он бы понял, если бы она... нет, он бы не понял! И это мучительное ожидание встречи и всего, что его там может ждать, несколько выбивало из колеи. Долохов нервничал, когда переступал порог, когда хриплым голосом спрашивал у эльфа, который мигом признал мужа хозяйки, дома ли его Алекто. И ведь его ли?
Едва Алекто появились на верхней ступеньки лестницы, как Долохов замер, во все глаза уставившись на нее. Сердце пропустило удар, и он внимательно наблюдает, как она быстро сбегает вниз, как замирает возле него, а потом бросается к нему. Он ловит ее в свои объятия и выдыхает с облегчением: она его точно ждала! Все остальное сейчас кажется уже ненужным и неважным: есть только он и она. Долохов целует ее осторожно, вспоминая вкус ее губ, а потом со все больше возрастающей страстью, и Алекто подается к нему навстречу, отвечает на его поцелуй и прижимается еще теснее. Сердце снова пропускает удар, и он с шумом выдыхает, улыбаясь и смотря на нее. Вот только от следующих ее слов его улыбка несколько меркнет, он хмурится и отводит взгляд.
- Прости, дорогая, - его голос все еще звучит немного хрипло и глухо, но он придет в норму позже, когда ему наконец-то будет, с кем разговаривать. А с ней он намерен говорить: у него столько вопросов, но пока что для них не настало время. - Я честно старался тогда отбиться - не получилось, - он и правда сражался до победного, а скрутить его удалось лишь расширенным составом аврората. Долохов помнит это все в деталях так, будто это было вчера: он не забыл за эти долгие года заключения, благодаря кому он попал в Азкабан. И, раз уж он на свободе, то обязательно многим предъявит счет и начнет с главного предателя - с Каркарова! - Я пытался, дорогая, но сбежать из этого драклового Азкабана... - от одного этого слова его передергивает: воспоминания слишком свежи, а тюрьма стала его адом на долгие четырнадцать лет жизни. Алекто касается его щеки и гладит его, заставляя вернуться к реальности, вернуться к ней, оставить свои мрачные и жуткие воспоминания позади. - Ждала? - тихо переспрашивает Долохов, хотя все и так очевидно: его Лекто его и правда ждала, она рада его видеть, она его не забыла и не собиралась забывать. Он улыбается и берет ее за руку, поднося к своим губам и целуя, снова приобнимая ее за талию, чтобы прижать к своей груди. - Да, в ванную, и поесть и еще тебя. Тебя можно много, - Долохов едва успевает ее поцеловать, как Алекто уже развила бурную деятельность: домовикам отданы все приказы, а она берет его за руку и ведет наверх в свою спальню. Вернее, в их спальню, где он так долго не был, где многое изменилось, но он все равно уверен, что в том огромном шкафу его мантии и костюм до сих пор висят в наилучшем виде. - Какая ты красавица! - выдыхает он, оказываясь в спальне, где и правда многое изменилось. Он делает шаг назад, жадно разглядывая Алекто, улыбаясь ей и начиная стягивать с себя верх тюремной робы. - Пусть это немедленно сожгут, - эти слова были лишними, ибо жена вряд ли бы решила оставить подобное в качестве сувенира. Алекто смотрит на него во все глаза, подходит к нему и касается шрама на плече. Да, это - новенькое - полученное как раз тогда, когда его пытались схватить с боем. Авроры тогда не особо церемонились, и Долохов влетел так, что еще год в Азкабане аукались последствия некоторых ранений. - Да, плечо, - согласно кивает он головой, когда она осторожно касается пальчиками его шрама, как будто ее прикосновение может причинить ему боль. - Еще нога, но там - несколько хуже. Не стоит тебе... - но у его Лекто явно другое мнение: она заставляет его замолчать, коснувшись его губ своей ладошкой, снова погладив его щеку, потом шрам на плече, проведя пальчиками по торсу и коснувшись его штанов. Долохов смотрит на нее и уже не сопротивляется, понимая, что это бесполезно: его жена любит смотреть правде в глаза и знать все. И он бы тоже не стал бы прятать голову в песок, если бы узнал, что что-то произошло с ней. - Я тебя люблю, - внезапно бухает он свое признание, заставляя Алекто замереть, вскрикнуть голову и посмотреть ему прямо в глаза.

Долохов наконец переводит дыхание, ощущая, что он дома, что Азкабан остался позади, а его Алекто обнимает его и целует, будто и не было тех лет. Но все это было, и лежит на его плечах мертвым грузом. Он тяжело дышит после их страстных поцелуев и все никак не может наглядеться на жену. Она изменилась - стала еще краше, такая настоящая женщина, в которую она превратилась из той красивой девушки. Но в ее взгляде на него ничего не изменилось, и она смотрит все также. Этот взгляд он и рассчитывал увидеть, старательно отгоняя от себя все это время мысли, что Алекто могла его забыть, разлюбить, найти другого. Да, она могла это сделать, и, как бы больно ему не было, он не имел никакого права ее в этом винить. Могла, но не сделала, выбрав его раз и навсегда и больше не отступая.
- Да, сейчас мы снова вместе, - это "вместе" приятно греет слух, и Долохов склоняется к ее губам за очередным поцелуем, еще крепче прижимая жену к себе. Будь его воля, он бы точно не садился в Азкабан, не разлучался с ней, не провел долгие 14 лет в обществе дементоров в сырой камере. Но тогда русский и правда ничего не мог поделать, а сбежать было слишком тяжело и не в его силах. Но зато теперь, когда он снова на свободе, он понимал, что уже ни за что туда не вернется. Лучше уж смерть, но это гниение в застенках, где каждый день становится личным адом. Но едва Алекто провела пальчиками по его щеке, как он тут же оторвался от своих мрачных мыслей, снова возвращаясь к ней. Он неуверенно улыбается ей и слышит в ответ, как она его ждала. От сердца немного отлегло, и Азкабан снова оказался где-то за спиной. Долохов целует жену, чувствуя, как она льнет к нему, как прижимается так крепко, будто считает, что он мираж, который может исчезнуть в любой момент. - Вся моя? Мне это нравится, - он усмехается и кивает головой, но Алекто тут же подхватывает его за руку и ведет за собой на второй этаж. Он следует за ней, смотря на нее с улыбкой, снова ощущая себя дома, наконец выдыхая.
Ждала меня... не забыла...
Эта мысль так и крутится в его голове, пока они поднимаются по лестнице. Антонин рассчитывал именно на это и так опасался, что его чаяния не сбудутся. Сбылись, и вот он уже в их спальне, где все осталось таким же, каким он это запомнил. Как будто не было тех лет заключений, а границы времени окончательно стерлись.
- Наверное, весь мой гардероб уже вышел из моды или еще нет? - он усмехается и наконец стягивает с себя верх тюремной робы, мечтая от нее избавиться, больше никогда не видеть и не надевать. Алекто смотрит на него во все глаза, замечая шрам на левом плече, закусывая губку и подходя к нему вплотную. Ее пальчики осторожно касаются шрама, и он замирает, не сводя взгляда с ее напряженного лица. - Не переживай, дорогая, все уже позади, - он зачем-то вспомнил про покалеченную ногу, и вот уже жена заставляет его замолчать, чтобы он не удерживал ей и дал возможность все самой посмотреть. Долохов хмурится, наблюдая, как Алекто опускается перед ним на колени, как стягивает его штаны и замирает, во все глаза уставившись на уродливый шрам, который спускается с его левого бедра почти до самой щиколотки. Нога периодически болит, а рубец уже останется с ним до конца. Русский хмурится, смотря, как жена переменилась в лице от такой картинки. - Говорил же: не смотри, - тихо ворчит он и с шумом выдыхает, пытаясь как-то натянуть эти треклятые штаны обратно, а потом внезапно замирая и выдавая свое признание. Раньше он никогда не говорил ей такого вслух. Нет, Алекто ему признавалась, говорила, что его любит, а он ответ выдавал лишь "я тоже". Как оказалось, произнести такие слова было сложнее всего, когда ты и правда любишь, когда все это так много для тебя значит. - Лекто... - тихо, почти на выдохе, он произносит ее имя, и вот жена уже стоит рядом, смотрит ему в глаза и выдает ответное признание. Долохов прижимает ее к себе и отвечает на ее такой чувственный поцелуй, чувствуя, как сердце зашлось в груди в быстром беге. Они продолжают целоваться, и он еще теснее прижимает Алекто к себе так, что чувствует, как гулко бьется в груди ее сердце.
Домовой эльф возникает не вовремя, сообщая, что ванная готова, и русский с неохотой прерывает этот поцелуй. Алекто улыбается ему и тянет снова за собой, проводив в уборную, стягивая с него белье, и Долохов с наслаждением опускается в большую ванну, наполненную теплой водой. Выдох явного удовольствия, и он прикрывает глаза, запрокидывая голову. Он чувствует, как губка, которую жена держала в руках, уже скользит по его телу.
- Расскажи мне про себя. Я ведь много пропустил. Как ты жила? Чем жила? Я хочу знать все, Лекто.

Отредактировано Antonin Dolohov (2016-05-06 16:59:55)