«Я по тебе скучаю все так же, как и прежде. Папа говорит, что не стоит, потому что тебе грустно, когда грустно мне, и ты чувствуешь мои эмоции. А я не могу не скучать — без тебя все кажется другим, и уже шесть с лишним лет я никак не могу привыкнуть к тому, что на твои письма нет смысла ждать ответа. И все жду, когда же ты решишь вернуться. Ты ведь не раз говорила, что то, что мы теряем, возвращается к нам. Пусть и не так, как мы ожидаем — но я даже не знаю, как тебя ожидать. Кем ты можешь вернуться ко мне, мама? Кем я могу увидеть тебя? Я не знаю. Мне и не важно — ты только возвращайся.»
Луна отрывается от пергамента, крутит в руках зачарованное перо, которое пишет без того, чтобы тыкать им в чернильницу. Гарри говорил, у магглов есть вещь, которую они зовут «ручка», которую тоже не нужно обмакивать в чернила, но работает она без магии. Может быть, как-нибудь у нее и получится достать эту «ручку». Все же тащить с собой чернильницу на вершину Астрономической башни было бы неудобно. А она нередко сидит тут — пишет письма, которые никто никогда не прочитает. Письма, которые адресованы самому близкому ей человеку, по которому она так скучает. Редко когда и редко где она может позволить себе грустить. Не тогда, когда вокруг есть люди. Им, с их грустью, чужой не нужно — и она держит ее в себе, оставляет ее при себе, готовая помочь, готовая принять их печаль, если они ее ей доверят. Она улыбается — всегда улыбается другим. Всегда давит свою тихую грусть далеко внутрь, убеждая себя в том, что ее чувства пройдут и без того, чтобы кому-то их поверять. Но когда груз на плечах становится невыносимым, а легкость начинает иногда сменяться задумчивостью, Луна знает, что ей надо делать. Папа научил ее этому еще тогда, шесть с лишним лет назад, когда она поняла, что слишком будет скучать по маме, чтобы просто поверить, что ее нет. И она и не совсем верит — не верит в то, что мама не вернется. Она-то как раз и вернется, она ведь сама об этом не раз говорила. А у нее нет ни единой причины не верить в то, что говорила когда-то мама. Она ведь никогда не лгала своей единственной дочери, разве не так? Но каждый раз она чувствует себя эгоисткой, когда пишет в этих письмах просьбу вернуться к ней. Чувствует себя — и все равно пишет. Все равно просит. И сегодня — не исключение. И где-то в ее душе липким комочком ворочается стыд — она стыдится собственного эгоизма. Кто бы сказал, что Луна Лавгуд вообще на него способна? Кто бы сказал, что… но она слишком хорошо себя знает. Пожалуй, лучше, чем кого-либо другого — хотя и в ее душе находятся уголки, которые удивляют ее саму. Что же говорить о других, которых она знает еще хуже? Кого она видит, в глазах которых она читает, но которых она не может предугадать заранее?
Лист исписан — почти полфута пергамента покрыто ее мелким, неровным почерком. Профессор Флитвик говорит, что это почерк творческого человека. Профессор Снейп говорит, что она пишет, как курица лапой. Папа пожимает плечами — какая разница, какой у нее почерк, если он понимает его? Мама говорила, что ее буковки похожи на бусинки, раскатившиеся по пергаменту — неровные, неодинаковые, но все кругленькие, аккуратные, звуками отдающиеся в голове — стук-стук-стук. Может ли мама прочитать сейчас то, что пишет ее дочка? Может ли она вообще это прочитать? Видит ли она, что происходит в ее семье, что происходит с ее семьей? Она была той, кто держала их вместе. Сейчас их держат вместе воспоминания о ней да любовь друг к другу. Но эта любовь не защитит их всех сейчас, когда весь мир уверен, что они на пороге войны. Ее любовь защитила бы, Луна знает это. Мама бы защитила их — а они защитили бы ее. Но мамы рядом нет. И она знает — они выживут. Они переживут эту войну, длись она хоть сотни лет. И выйдут победителями из нее, неважно, на чьей стороне будут — просто потому, что выжить и остаться в своем уме, веря в себя и в мир, уже победа. Она знает, они победят, и мир снова будет прекрасным местом. И чудеса никуда не денутся даже на время обещаемой всеми войны.
И, может быть, мама даже вернется к ним…
Тихое «Инсендио» срывается с губ. Порывы ветра уносят пепел куда-то вдаль, рассеивая его в пыль. Луна прячет зачарованное перо обратно в сумку, лежащую рядом, и сдувает с парапета остатки догоревшего пергамента. На губах ее снова играет привычная улыбка, и на душе снова легко, а на плечи ничего не давит. Она сбрасывает туфельки и стягивает чулки, которые сует следом за пером, в сумку, а затем легко вспрыгивает на парапет, раскинув руки и балансируя. Мантия лежит на полу — ветер не зацепит ее, не утащит вниз. Шаг вдоль парапета, еще один — она всегда любила высоту, и падать с нее сегодня не собирается, да и с чего бы ей? И закат прекрасен — его хочется вдыхать, им хочется жить, его хочется чувствовать каждой клеточкой тела. Но, стоит чуть повернуться — и Лавгуд спрыгивает обратно, распахнув глаза так широко, что в них, кажется, поместился бы весь мир. Она не ожидала увидеть тут кого-то сегодня в это время. На закате тут всегда пусто. Что же могло измениться? Что могло привести сюда сегодня Драко Малфоя?

Растрепанные светлые волосы раздувает ветер, то бросая их за спину, то откидывая в стороны, меняя свое направление чуть ли не каждую секунду. Луна убирает прядку за ухо, затем не выдерживает, сворачивает дульку и втыкает в нее палочку – все равно ничего больше под рукой нет. Закатные лучи освещают ее лишь сзади, превращая в подобие черной тени с алыми волосами – но бьют в лицо Малфою, обрисовывая черты его лица, закладывая тени под его глазами, превращая его в подобие античной скульптуры, заставляя его казаться недвижным, почти бесстрастным. Она стоит, не двигаясь, как и он — секунду, две, три, кажется, между ними идет молчаливая битва за то, кто первым что-то скажет, за то, кто уйдет отсюда первым. Но она не сражается в этой битве, она, кажется, будто наблюдает за ней со стороны, и от этого он проигрывает еще раньше, чем мог бы. Почти требует, чтобы она убиралась. Нервничает — заметно. В глазах его — ярость, и боль, и в голосе его надрыв, и кажется, он вот-вот сам сорвется, да только не с этой башни, а с какой-то высоты, ей невидимой, которая внутри него. А Луна знает по себе — это хуже всего, когда падаешь не физически, когда падаешь внутри себя. Она не так много знает по себе, но это точно. И ей все равно, чей он друг или враг, и все равно, насколько больно он пытается ужалить ее своими словами, потому что она неуязвима для всей той жестокости, что на нее вот уже который год пытаются вылить окружающие. Она и не собирается отвечать ему колкостями — не умеет она колоть словами, не умеет быть жестокой с людьми, и сознательно причинять им боль, физическую или моральную, тоже не умеет, ранит этим саму себя. Да и не собирается она этому учиться — зачем? Нужно ли ей это? Она считает, что не нужно. Что она проживет и без этого. И он не может стереть своими словами с ее лица легкую, едва заметную улыбку. Уже хотя бы потому, что она не видит причины, по которой он смог бы это сделать. Потому, что в итоге это все-таки ее выбор, улыбаться или нет.
И потому, что где-то в мозгу зудит мысль о том, что ему нужна сейчас чья-нибудь улыбка. Не насмешка, не ухмылка, не издевка. Искренняя, сопереживающая улыбка. Ему нужно, чтобы его поняли. Как каждому когда-то нужно, собственно. Ему нужно куда-то выплеснуть собственную грусть, собственную боль, чтобы наполниться спокойствием — она чувствует это так же, как чувствует всегда тех, кто оказывается рядом с ней. Когда ты позволяешь миру читать тебя, как открытую книгу, он дает тебе ту же возможность. А что такое мир, как не люди, в первую очередь? И Луна открывается каждому, не тая ни от кого секретов — и ее мир не вращается вокруг ее собственных проблем, позволяя видеть все то, что происходит вокруг. Читать по глазам, по губам, по эмоциям в голосе. Чувствовать, когда она нужна. Но в итоге все равно решать не ей. И сейчас, когда он почти требует, чтобы она проваливала отсюда, она уже готова уйти, оставив его одного. Из башни Равенкло вид не хуже. Но внутри колючим ежиком ерзает упрямство, и Луна качает головой. Нет. Она не уйдет. А затем она просто запрыгивает обратно на балюстраду — босые ноги холодит камень, почти не нагревшийся за день, все-таки зима совсем близко, и глупо было бы надеяться на обратное — и садится на ней по-турецки.
- Зачем бы мне прыгать вниз? Отсюда вид гораздо лучше, а снизу всего этого не видно, - отзывается она, наконец. Вид и правда шикарен, когда находишься на самом верху такой громадины, как Хогвартс, да еще и с такими живописными окрестностями. Особенно когда небо расцвечивают такие краски, как сегодня. Через пару дней полнолуние — и тогда она придет сюда снова, чтобы полюбоваться, как солнце гаснет, а луна сияет все ярче на темнеющем небе. Все равно закат сейчас рано — скоро уже будет солнцестояние — и она может позволить себе посмотреть на это все, а потом еще погулять по коридорам, и до наступления комендантского часа еще будет оставаться время. И она надеется на то, что он тоже видит, как тут красиво. А если нет… ну надо же с чего-то начинать разговор. А ему сейчас нужно говорить, пока этот надлом из его голоса не исчезнет окончательно. Если он захочет с ней говорить. Многие не хотят — и она и не винит их в этом. - Если ты пришел сюда ради заката, то правильно сделал, он чудесный. Я обещаю, что не помешаю тебе на него смотреть.
И тень улыбки на ее лице становится чуть мягче и заметнее, а тонкие пальчики смахивают с балюстрады остатки пепла, будто приглашая его этим жестом сесть рядом.

Ветер на самом верху холодный — неудивительно, ведь уже ноябрь. Луна нагибается, извернувшись почти немыслимым образом, поднимает с пола башни свою мантию и накидывает ее себе на плечи, кутаясь в нее. Прохладно. Закат закончится, сменится рассыпавшимися по небу звездами, и, может быть, она вернется в гостиную, закутается в одеяло и попросит какого-нибудь невидимо ходящего по замку домовика принести ей чашечку горячего шоколада, с корицей, как ей всегда делала мама. Она давно знает, что в замке есть домовики — совершенно случайно наткнулась на кухню еще на первом курсе. Но сюда она их звать не будет — ей хочется насладиться закатом в тишине. Может быть, в другой раз она заранее попросит у них большую-большую чашку шоколада, чтобы хватило на все время наблюдения. Но не сейчас — не хочется отвлекаться на просьбы. И не хочется мешать Драко, который… Мерлин и Моргана, ну вот что с ним? Она видела людей в таком состоянии — кто-то из них рыдал, кто-то кидал всем, что попадало под руку, в стены, а он сидит, вцепившись в собственные волосы, будто пытаясь вырвать их. Его становится жаль — безумно жаль. Но Луна знает — Драко Малфой не из тех, кто терпит, когда их жалеют без спросу. Он вынесет сочувствие, сопереживание, внимание, но не жалость. Она даже не знает — чувствует это. Видит в его глазах, в его цепком взгляде, которым он, кажется, пытается разрезать ее пополам заживо. Сколько их было, тех, кто видел в ней легкую добычу и пытался разорвать на части? Но она цела — ей почти невозможно причинить вред. Самые уязвимые обычно те, что кажутся самыми неприступными.
Вот он — из таких. А ее уязвимость — иллюзия. Мир такой странный — все в нем перевернуто с ног на голову…
И она не может краем глаза не смотреть на него. Потому что где-то под кожей поселилось настойчивое ощущение того, что ему сейчас кто-то нужен. Как иногда бывает кто-то нужен ей — да только нет рядом никого, кто бы об этом задумался так, как она думает о других. Нет никого, кто читал бы ее так, как она читает других. Нет никого, кто…
«Это Гарри Поттер, он много пережил, будьте с ним помягче», - слышит она шепотки, когда рядом ее друзья. - «Это Гермиона Грейнджер, ну та самая, которая окаменела, когда была на втором курсе. Это Джинни Уизли, которую чуть не убил Наследник Слизерина. Это Рон Уизли, даже не смейте говорить о его шрамах на руках, он сражался в Отделе Тайн. Это Невилл Лонгботтом, он тоже там был», - и неважно, что то, что они там были, и то, что они там делали, должно было остаться секретом, потому что ученики все равно все знают, и все равно почти никто не смеет и слова поперек им сказать.
«А, это? Это Лавгуд. Полоумная Лавгуд, ага.»
Когда кому-то кто-то нужен, она всегда оказывается рядом. Что ведет ее? Судьба? Интуиция? Неизвестно. Она знает лишь что когда ей кто-то нужен, рядом никого нет. И ураганы внутри нее прячутся за улыбками, пока она не избавляется от них окончательно. Пока не выпускает наружу, когда никто не может этого увидеть. И внутри снова штиль, и у кораблей безвольно виснут паруса. И она спрашивает себя — насколько пресное внутри нее море? Насколько оно мелкое?
И, когда он спрашивает, не собирается ли она все-таки уйти, она молчит несколько секунд, лишь кутаясь глубже в мантию, почти зябко. Он не ждет ответа, она знает. Но она все равно ответит ему.
- Там, в министерстве, был твой отец, - и звучит это без упрека, без обвинений в его адрес, спокойно, едва слышно. Дуновением ветра, констатацией факта. Почти-сожалением о том, что ему приходится переживать все это, что ей приходится говорить ему эти почти-жестокие слова. - А значит, ты знаешь, что будет война. Все знают, но ты один из тех, кто знает это лучше всего. Как знать, вдруг она начнется этой ночью? Вдруг я не доживу до утра? - «Хотя, наверное, ты был бы только рад» виснет в воздухе, непроизнесенное, но почти-слышное. Слишком много этого «почти». Слишком много констатируемых фактов. - Мы ведь никогда не знаем, когда умрем. Вдруг я в последний раз вижу солнце?
И в ее голосе, и без того почти неслышном, едва заметен надлом, почти такой же, что и у него. Но ее рана стара, и, казалось бы, давно должна была зажить. И все же не заживает до конца. Не болит — но ноет, тупой болью сидя внутри. Она не знает на сто процентов, что он чувствует, не знает, почему. Но видит, что ему плохо. И знает — когда людям плохо, нельзя оставлять их одних. Как бы ты к ним ни относилась. Как бы они ни относились к тебе.
- Дай мне еще пять минут, пожалуйста, - она просит его. Так же, как он просил ее пару минут назад, но о другом. Как странно — это первый на ее памяти более-менее нормальный диалог с ним. Без его оскорблений. Без прозвищ и подколок. - Я уйду, когда на небе появятся звезды. Обещаю. И оставлю тебя одного.
Хотя вряд ли тебе нужно именно это.

Отредактировано Luna Lovegood (2016-09-13 15:53:02)

Поважнее неба и заката… Луна все еще тянет улыбку, пытается надеть на лицо привычную маску. Маску… Все они прячутся за масками. Даже она, открывающая миру настоящую себя, не дает ему увидеть истину. Не дает слишком многим людям увидеть истину. Маска — вот что она такое. Улыбка, за которой пусто. И осознание этого обжигает ее, будто пощечиной, тяжелой и болезненной. Ей не хочется улыбаться, хотя еще пару минут назад казалось, что на душе легко. Зачем она все еще пытается? Почему она не сдается? И ответ, рождающийся в ее мозгу, прост — потому что она привыкла. Как все они привыкают к своим маскам. Она стала одной из тех лицемеров, похожей на которых надеялась никогда не стать. От этого… больно. Впервые за столько времени ей больно от чего-то подобного. Впервые за столько времени она о чем-то подобном задумывается. Впервые за все эти дни ей не хочется возвращать эту улыбку на лицо, даже если это будет значить, что она уже не будет прежней Луной. Но она знает — придется. Уже не потому, что она хочет. Потому что надо. Потому что другой она никому не нужна. Но пока она тут, можно она побудет собой? Все равно тут есть лишь один человек, и ему все равно, какая она. Она все равно никакая не нужна ему. Она все равно его бесит своим существованием, так какая ему разница, улыбается она или нет?
- Мама говорила, когда люди умирают, они становятся звездами, - ее голос все еще едва слышен в шуме ветра. Она не старается говорить громче. Знает — он ее все равно слышит. Слушает. Стоит ближе, чем раньше. Она заметила его шаги краем глаза. Знает — он не попытается причинить ей вред. Не сделает ей больно. Верит в это. Ему сейчас и самому больно — только слепой не увидел бы этого по нему, только глухой не услышал бы. - И первая звезда, которую ты видишь после заката солнца, это тот человек, которого ты больше всего любил. Который тебя покинул раньше, чем тебе бы хотелось. Все дорогие нам люди покидают нас раньше, чем нам бы хотелось. Но некоторые все равно слишком рано.
Она кусает губу, будто заставляя себя остановиться. Что она делает? Открывает душу человеку, который ее презирает. А не все ли равно? И она возражает сама себе на попытку остановиться. Кто еще выслушает ее? Ветер? Ее друзья слишком заняты собой и друг другом. Она не смеет тревожить их. Не может говорить о своих бедах тем, кому об этом не хочется слышать. Кто показывает ей, что не хочет слышать об этом. Но тут, на вершине башни, все, кажется, встает с ног на голову. Она, откровенничающая с Драко Малфоем. Драко Малфой, слушающий ее. Не понимающий, но слушающий. Как ни странно… Скажи ей кто-то об этом год назад, она бы посмеялась и сказала, что это слишком нереально даже для нее, верящей во всевозможные чудеса. И вот, пожалуйста. Все-таки судьба существует. И шуточки у нее… своеобразные. Весьма даже.
- Когда тебе девять лет, кажется, что родители вечны. Что они всегда будут рядом. И когда самый близкий человек умирает на твоих руках долгие, мучительные минуты, которые кажутся вечностью, а потом оказывается, что и пяти не прошло, а поблизости нет взрослых, и отказывает даже стихийная магия, которая есть у всех детей, и позвать на помощь не получается… - она замолкает. В горле снова комок, как тот, с которым она пришла сюда. Или даже хуже? И в уголках глаз собираются слезы. Она не плакала с июня, когда слезы пришли сами собой после возвращения из Министерства, а до того — еще долго-долго, несколько лет. Несколько лет ее глаза оставались сухи, да только какой в этом прок? - Последние слова должны быть какими-то запоминающимися. Полными скрытого смысла, чтобы и через десятки лет над ними задумчиво кивали со словами «как хорошо сказано!». Чтобы их записывали в книгах, которые будут изучать потомки. Последним, что сказала мама, было «жаль, что я пропустила свой последний закат». Она ведь и правда пропустила его. Засела в своей лаборатории, придумывала новое заклинание. А наутро позвала меня, чтобы я посмотрела, что у нее получилось. У нее всегда все получалось. А в тот раз что-то пошло не так. Я не хочу так же. Не хочу пропустить свой последний закат. И первую звезду тоже.
И сдерживать в голосе дрожь сложно, почти невозможно. Она говорила Гарри раньше, что случилось с ее матерью — но не вдавалась в подробности. Да и он не особо слушал — ему интереснее были фестралы. Тут нет фестралов. Тут только они и ветер. И если сейчас он пошлет ее к черту — пусть. Она поймет. И Луна смахивает с щек слезы, все еще глядя вдаль, на закат. Не поворачиваясь к Драко. Потому что ей хочется увидеть первую звезду — и не хочется, чтобы хоть кто-то видел, как она плачет. Неважно, как этот человек к ней относится.

Отредактировано Luna Lovegood (2016-09-14 23:46:07)

Наивная, говорит он. Глупая, говорит он. Луна тянет дрожащие губы в улыбке, упорно, почти зло — на саму себя ли она злится или на что-то еще? Если она станет другой, не перестанет ли она быть Луной Лавгуд? Не перестанет ли она быть собой? Она — это Луна, которую то за спиной, то в лицо зовут полоумной, это астрально-спектральные очки и странные серьги в ушах, это ожерелье из пробок на шее и босые ноги — шлеп-шлеп маленькими ступнями по холодным каменным полам замка — это почти белые растрепанные волосы и чернильные пятнышки на пальцах. Она — это Луна, и она глупая и наивная, но разве так уж плохо верить в чудо, верить в то, что не все потеряно? Потому что она _хочет_ в это верить, хотя бы потому, что так легче успокоить себя, легче сказать себе, что все будет хорошо, обязательно будет — а как же иначе? Конечно, мама рассказывала ей детские сказки. Она была ребенком. Ей было девять лет, когда они остались вдвоем. Девять лет, когда она перестала разговаривать, когда дни ее почти целиком были заполнены видом из окна, не меняющимся день ото дня. Девять лет — разве это много? Разве это возраст для того, чтобы видеть, как угасает на твоих руках за считанные минуты человек — за минуты, которых пересчитать хватит пальцев на одной руке — человек, которого ты любил больше, чем кого-либо, больше, чем себя? Человек, который должен был жить еще долгие и долгие годы?
- Если я не буду верить в это, во что мне еще верить? - шепотом слетает с ее губ, неслышным, тихим, сорванным, украденным ветром, унесенным закатом. Во что ей верить, если не в то, что она видит собственными глазами и не в то, что рассказывали ей родители? А иногда и в то, что она видит, верить не хочется. Не можется. Не получается, как бы она ни старалась. Потому что она старается — и не получается. Она так долго училась видеть мир, не упуская ни единой детали, что теперь сама же страдает от этого своего умения. Теперь — не умеет иначе. Теперь — не нуждается в напоминании о том, что она глупая. Мама бы посмеялась и сказала, что в мире нельзя упускать ничего, ни хорошего, ни плохого, потому что все это части мира. Луна не может посмеяться над этим. Луне всего пятнадцать и ей страшно. Даже от тех слов, которые изредка вырываются из ее собственного рта. Она старается быть отважной, но толку? Ей пятнадцать, и скоро война, и никто не отрицает этого, кроме тех, кому вообще неоткуда знать, кто вертит головой и смеется, натянуто, резко, мол, с чего ты вообще взяла, ты точно полоумная, какая-еще-война? И Луна знает, они пытаются обмануть себя, пытаются заставить себя поверить в то, что мир будет тем же и сегодня, и завтра, и еще пару сотен лет. И иногда им это даже удается. Ей — нет. Она не умеет лгать себе.
И она тянет ладошку к голове стоящего рядом парня — совсем рядом, попробуй она встать и заденет его полой мантии, что накинула на себя, чтобы не замерзли плечи, которым почему-то холоднее, чем угловатым голым коленкам — тянется, чтобы коснуться, погладить по голове, пригладить волосы, обещать, что все будет хорошо, но не смеет. Замирает. Ладонь падает безвольно обратно, на парапет, уже почти совсем холодный. Смеет ли она? Имеет ли право? И слова его набатом отдаются в ее ушах. Она не запоминает их так, как запоминают жизненно важную информацию, но где-то внутри они отпечатываются. Где-то внутри они остаются. От этого не легче и не тяжелее, от этого просто… иначе. Как-то. И Луна прикрывает глаза, когда слышит его вопрос. Смогла бы она…
- Да, - она даже не задумывается. Отвечает, стоит ему замолкнуть. Знает — это правда. Она бы умерла или убила. Сделала бы что-то, из-за чего страдала бы и мучила бы себя до конца жизни. Но вернула бы маму. Или не дала бы ей уйти тогда. И в горле комок, когда она понимает, что вопрос задан не просто так. Что происходит в его жизни? Что заставляет его задавать такие вопросы? Она бы спросила, если бы была уверена, что он не пошлет ее к черту. А он может. И он даже вправе. - Без нее все не так. Ты, наверное, счастлив, что твои родители живы, оба…

Отредактировано Luna Lovegood (2016-09-19 00:36:50)