Мне нужна ты, Карен.
На жесткое сиденье железного стула она забралась с ногами, устроила голову на колени и, сжавшись от холода, закрыла глаза.
Ожидание было невыносимым: время утекало сквозь пальцы, но, казалось, все медленнее и медленнее, и когда минуты превратились в бесконечные часы, Карен захотелось завыть от отчаяния. Она так устала, что все ее мертвецы, живые и участливые, мелькали перед внутренним взором и наперебой давали советы, чтобы у их дорогой девочки был хоть какой-то шанс выбраться из-за стенок Аврората.
Шанса у Карен не было.
Ей чудилась мать. Необычно веселая, без налета того груза главы рода, который на нее взвалили родители, ласковая. Иногда Карен казалось, что она гладит ее по щеке, и от этого прикосновения, невесомого, но чуткого, становилось теплее. Она обещала, что они очень скоро встретятся, и что все будет как раньше: без войны. Что ее там уже простили, и что она может не бояться уйти, потому что прожила свою жизнь лучше, чем могла бы, лучше, чем кто-либо ее прожил.
Карен не хотелось умирать.
В тенях допросной она видела брата, мятущегося и нервного. Он хотел ей помочь, как тогда, но все никак не мог заговорить, будто что-то мешало ему, и так и оставался среди теней.
К теням Карен не хотелось тоже.

Она сильнее зажмурила глаза, когда узкая полоска света вдруг пробежала по ее лицу, и только потом услышала, что это открылась и закрылась тяжелая входная дверь. За шагами, медленными и почти растерянными, можно было прочесть только Гавейна.
Карен не хотелось говорить.
Она слушала, как он подходит к столу, отодвигает стул и садится. Кладет с тихим стуком папку ее личного дела, листает блокнот, щелкает ручкой. И лицо его, непроницаемое и темное, она могла представить так, не смотря.
— Мне холодно, — тихо обронила Карен, не поднимая головы.
Ей и впрямь холодно, и цепь, связывающая руки, больно трет запястья, но это пройдет.
Мама говорила ей, что все пройдет.
Все будет хорошо.

Отредактировано Karen Gauthier (2017-04-08 13:58:18)

Карен слышит шелест ткани и с неохотой открывает глаза: мантия складками покрывает стол, и она, поджав губы, оборачивается в нее едва ли не целиком.
Так действительно теплее.
— Нет, я не согласна, — отвечает она наконец и, снимая ноги со стула, откидывается к железной спинке.
У Гавейна темные круги залегли под глазами, и он смотрит на нее с плохо скрываемым отчаянием и чем-то еще. Чем-то напоминающим отвращение.
Вот как.
Карен обводит взглядом пятна крови по форме ее пальцев и, дернув уголком губ, добавляет:
— От адвоката я отказываюсь тоже.
Ей даже интересно, о чем он хочет спрашивать ее. Все и так слишком очевидно.

Она молчит долго, сверля Гавейна прямым взглядом, и от печати ее раскаяния, проявившегося в минуту ареста, не остается даже намека. Она помнит: она здесь из-за него. Как она могла надеяться, что любовь может быть сильнее войны? Ее оставили все, предали все: мать, брат, отец, Гавейн. Ей никому нельзя было доверять.
— По какой статье вы хотите меня обвинить, мистер Робардс? — спрашивает она резко, подтягивая его мантию к подбородку. От нее приятно пахнет — им.
— И зачем вы допрашиваете меня, если взяли с поличным?
У него не получится ее спасти. Не в этот раз.

— Курить хочу. Если уж мне грозит поцелуй, не откажи в такой малости, — передергивает Карен, отворачиваясь.
Ей и впрямь хочется курить.
— Да, не моих, — отвечает она, собравшись с мыслями. Вспоминать то, что там происходило, очень тяжело — сразу же начинает болеть голова, и смысла в том, чтобы так напрягаться, Карен не видит.
Поцелуй, так Поцелуй. Она давно знала, к чему все это идет.
— Со мной был Темный Лорд. Слышали о таком?
Она наклоняется к столу и, опираясь локтями о жесткую поверхность, пытается найти в глазах Робардса хоть толику понимания. Не находя, вновь откидывается назад.
Не хочет же он, в самом деле, чтобы она рассказывала ему сейчас об отце.
— Он нашел меня там, когда уже все были мертвы. Я просила его помочь, но он вызвал авроров, — каждое слово будто впечатывается в ее кожу — так она чеканит слова — и все равно смысл их остается где-то за гранью. За гранью, если не учитывать одного обстоятельства: — Хотите узнать, почему? Я его предала. Он решил, что Поцелуй будет достаточным наказанием.
Достаточным наказанием для отступницы.
Карен поднимает руки к висками, и цепь неприятно лязгает, напоминая им обоим, что она здесь в качестве убийцы, преступницы, а не любовницы, о которой ему стоит заботиться.
Не сейчас.
— Он зачаровывал этот нож. Он же его и забрал, — выдыхает Карен напоследок и вздернув голову, интересуется:
— Так будет мне сигарета, аврор Робардс?

Карен, вздрогнув, кивает.
Сжимает сигарету зубами, потом удобнее ставит руку, чтобы не терли железные звенья, и, перехватывая сигарету пальцами, с жадностью затягивается. Дым обжигает легкие.
— Черт, — она стряхивает пепел и, прижав ребро ладони к переносице, борется с головной болью. — Мне стирали память, не единожды, это точно. Он... Я не помню, чтобы мы виделись раньше, но я слышу его. Слышу его голос, как будто бы в ситуации дежавю что-то пытается постучаться в сознание. Убийства были в три дня, значит, трижды мы могли встречаться. Может быть, больше.
Она замолкает, затягивается еще и выдыхает дым к потолку.
— Я ничего не помню про Карлайл, связанного с ним, но там я убила семью. Нет, — морщится — снова от боли, — кажется две. Я.. не понимаю.
Затягивается, выдыхает.
— Я помню, что одну из них я не трогала. Я была во Франции. В мой День Рождения. Я была там, но...
Она тушит сигарету о край стола и закрывает лицо ладонью:
— Я помню само убийство, Вейн. От первого лица, все от первого лица. Не помню только — зачем, будто это не мои воспоминания вовсе.
Молчит, обдумывая, говорить или нет. Говорит:
— Я сломалась. Все так наслоилось, что я просто... хотела убивать. По-настоящему. Поэтому аппарировала в Карлайл.

Ничего не выйдет.
— И знаешь, что увидит твой менталист? Знаешь? — спрашивает Карен, отрицательно качая головой. — Тебя, Робардс. Ты сам-то готов в Азкабан? Готов потерять все, что имеешь? Дом, работу, свободу, —  безжалостно перечисляет она, не добавляя одного, потому что женщину — свою женщину — он уже потерял.
—  И чем ты хочешь объяснить мое исчезновение из Мунго, подмену? Нет, Вейн, так не пойдет.
Мысль, безумная, пронзает ее как молния.
Карен снимает с пальца кольцо, которое Робардс отдал ей после Обета и вкладывает его ему в ладонь, пачкая кровью кожу.
— Ты должен стереть мне память. Все, с того момента, как появилась эта затея с Мунго. Все, где есть ты. Тогда все решат, что он забрал меня из Мунго, он, потому что все, начиная с нужной даты, ты сотрешь целиком.
Он уже потерял ее, и потерять еще раз, должно быть, не страшно.
И Карен не страшно, почти.
— Начни с конца, я выведу все воспоминания, чтобы тебе было удобнее. Из сегодняшнего разговора оставь самое начало, провалы в памяти при тех противоречиях, что оставил мне он, вполне естественны.
Даже если он сейчас начнет спорить — сотрет, Карен видит это по его глазам. А у нее, кажется, входит в привычку отрекаться от любимых.
Она смотрит на Робардса ясно и твердо:
— Если ты любишь меня, Гавейн, пожалуйста, — наконец, просит она негромко, глядя ему глаза в глаза.
Он сотрет. Обязательно. По-другому просто не может быть.

— Спасибо, — шепчет она одними губами, когда глаза застит лента воспоминаний.
Она стирает их и ей кажется, будто кто-то прожигает окурком пленку: ощущения стыда и страха, связанные с последними событиями, наконец-то уходят, уступая место бесконечной щемящей грудь нежности, и Карен уже не понимая, от чего испытывает ее сейчас, отдается этой эмоции целиком.
Все уходит, растворяется в темноте, и Карен понимает, что это — навсегда. Но в душе появляется невообразимая легкость, и отчаяние, которое должно было бы быть тесно связано с такой утратой, утратой настоящих драгоценностей, так и не появляется.
Все уходит. Карен, такая, какой она была сейчас, после всего, отступает в темноту.
Пустота.

— Я.. О чем вы говорите? — она бессмысленно смотрит на Робардса, лицо которого отчего-то искажено такой душевной болью, что впору повеситься. Весь их разговор как будто бы в тумане: она помнит, как он вошел, помнит первый вопрос, второй, а дальше — только это, только то, что он опять повторил, надеясь добиться от нее разрешения. Черт с ним, она все равно ничего не помнит. Веритасерум, так Веритасерум.
— Я согласна, — отвечает Карен, сглатывая.
Все, что она помнит о Робардсе, можно пересчитать по пальцам. И за все — ненавидит его.
Должно быть.
Ненавидит?

Карен касается пальцами висков, и когда Робардс ставит перед ней флакон с зельем, делает щедрый глоток.
— Спрашивайте, Гавейн.

— Я сама, — почти сразу отвечает Карен, не замечая резкой боли в висках. Только через пару секунд она чувствует, как что-то теплое и соленое стекает по губам: кажется, у нее идет носом кровь. Она стирает ее ладонью, и с непониманием смотрит на Робардса, который, кажется, только и ждет возможности над ней поиздеваться. — Я не знаю, не знаю, я не понимаю, о чем вы говорите, я ничего не помню, — шепотом бормочет она в отчаянии.
Она врет, сопротивляется сыворотке: только так это можно трактовать.
Но ведь она просто не помнит, он не может ее в этом обвинить!

Еще вопрос.
Карен встряхивает головой.
Он был с ней, он был с ней всегда, во всем, и что бы она не делала, она везде и всегда видела его лицо.
Господи, да сколько же можно!

Карен вжимается в жесткое сиденье стула и со звериным отчаянием смотрит на Гавейна.
— Да, да! — хрипло выкрикивает она, пытаясь избавиться от гнетущего ощущение постоянной лжи. Крови больше нет, но голова болит все сильнее, и Карен кажется, что еще немного и она сойдет с ума.
— Я не знаю! Слышите меня? Я не знаю! — хлопнув ладонью по столу, отвечает она, и по телу молниями пробегает дрожь.
Карен трясет.

В голове — ярко-красные вспышки крови, отец и темнота.