Каждую июльскую ночь небо рассыпается на тысячи звезд, а утром собирается заново, и жжет с неистовой силой каждого, кто осмелится на него взглянуть. Каждую июльскую ночь Карен смотрит сквозь мутное стекло окна, а утром занавешивает его простыней вручную, потому что у нее теперь нет палочки, палочку ей запрещает целитель, а солнце жжет, даже когда Карен не хочет на него смотреть.
Солнце мертвых.

Карен раскачивается на постели, на дюйма два — туда и обратно — и сверлит взглядом белую облупленную стену больничной палаты. Слева от нее в мерцающем свете комнаты — темное пятно.
Его зовут Гавейн, и он приходит к ней каждый июльский день.
Гавейн.
Вейн.
— В лоне греховной тьмы и я был сотворен, не рожден. Ими, мужчиной с моим голосом, с моими глазами и женщиной-призраком с дыханием тлена, — цитирует Карен по памяти, впрочем, так и не вспоминая, откуда. Но для нее это очень важно, очень важно, потому что она чувствует, что говорит про себя.
Она ждет не Гавейна.
Каждый июльский день Карен ждет мужчину с ее голосом и ее глазами. Карен ждет своего Бога.

Она отворачивается к занавешенному простыней окну:
— Тебе нравится июль? — спрашивает Карен у Гавейна, потому что знает, что ее Бог не придет, и ей нужно довольствоваться меньшим.
По ту сторону окна крупными хлопьями падает снег.

Отредактировано Karen Gauthier (2017-05-26 00:37:53)

Он лжет.
Карен замирает и поворачивает голову, чтобы увидеть вместо темного пятна мужчину. Слабого, старого, отчаявшегося. Гавейн не похож на ее Бога, и это главная его вина.
— Июль, —  с нажимом отвечает Карен. — Я хочу, чтобы был июль.
В июле они не были знакомы. В июле она ложилась под своего брата, чтобы забыть о том, что их осталось только двое. В июле она приняла решение остаться в Англии, в июле она впервые встретила своего Бога.
Ей было хорошо в июле. Она была почти мертва.
В декабре что-то пошло не так.

Карен наклоняет голову в сторону, продолжая разглядывать Гавейна как врач, и подмечать его темные круги, морщины, проевшие лицо, тонкие неправильные губы.
Губы. Кажется, ей нравилось его целовать. Даже больше, чем Эллиота.
— Сядь ко мне, — вместо ответа просит Карен. А сама думает, почему же она здесь?
Все просто: она ждет отца. Он придет и заберет ее отсюда.

— Ты задаешь слишком много вопросов, — резко отвечает Готье, плавно обводя его подбородок большим пальцем.
Вопросы ей неприятны. Он не имеет права лезть к ней в душу. Он даже не врач.

Карен кладет правую руку ему на плечо, а другой обхватывает его за шею. Наверное, если она его поцелует, он больше не станет ничего спрашивать.
— Это ты запер меня здесь? — вдруг интересуется она, впиваясь взглядом в его темно-серые глаза. — Ты, ведь так?
Она тянет его к себе за шею, потому что не хочет менять позу и приподниматься за ним, как если бы поцелуй был ей нужен. Как если бы она любила его.
Нет. Карен притягивает его к себе, но так и остается губами в паре миллиметров от его.

У Гавейна тяжелое дыхание, жаркое, как пишут в дешевых романах. От него приятно пахнет, и Карен помнит этот запах, как свой собственный: он был с ней в камере, он был с ней, когда она была Джой, он был с ней, когда она перерезала девочке горло, он был с ней всегда, каждую минуту, но ничего не делал.
Просто был.
Карен осторожно проходится губами по его плохо выбритой щеке и спрашивает на ухо:
— Что ты хочешь за мою свободу, Вейн?

Карен дергает плечом.
— Мне не отдают мою палочку.
А это равно тому, что ее здесь удерживают силой.

Гавейн поддается, и Карен сначала кажется, что она победила. Кажется ровно до того момента, как он скидывает ее руки, и как сам не дает ей отстранится.
Карен по-волчьи скалится и в первую секунду пытается вырываться из его железной хватки, но потом принимает эти новые правила игры и, остановившись, смотрит Робардсу прямо в глаза:
— Тогда почему ты здесь, Вейн?
Она улыбается и, выпрямившись, все же целует его. Медленно, дразня.
Ей нравится. Совсем как раньше.
— Сойдет. Хватит на сегодня, — ее тон не терпит возражений, и Карен помнит, что всегда сможет позвать целителя и попросить, чтобы Робардса к ней больше не пускали.
А ему отчего-то очень нужно здесь быть.

— Закрой его, — зло требует Карен, чувствуя, как поднимается от груди к горлу волна страха.
Она отворачивается от окна, вся сжавшись в комок, и закрывает глаза, лишь бы не видеть этот слепящий декабрьский свет.
Где-то блестят рождественские огоньки и отражаются сквозь стекло.
Только не Рождество!
— Закрой его, пожалуйста, — она сдавливает виски руками, пытаясь избавиться от воспоминаний, наводняющих черепную коробку, — пожалуйста, Вейн, убери этот свет, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!
Она, кажется, кричит.
Он, кажется, не слышит.
— Да, я жду его! — выплевывает Готье, все еще щурясь и прячась от яркого белого света. — Он обещал, он обещал меня забрать, — хнычет она и сама не верит в свои слова.
Тогда — в декабре — он много чего ей обещал.
И все свои обещания он выполнил: Эллиот был мертв, у нее была метка. Только Карен, только сама Карен все разрушила.
— Закрой же ты это чертово окно!

Всю жизнь она бежала от одиночества, но никто не мог спасти ее от него. Оно закрадывалось в душу и все превращало в вечный слезливый декабрь, где не было никого, кроме нее.
Карен вскидывает голову, и соленая вода стекает от уголков глаз к вискам.
— Он просто наказывает меня, наказывает меня за предательство, — шепчет Карен чуть слышно. Ей давно не было так больно, и во всей этой боли виноват только один человек: она сама.
Она сама вернулась к Робардсу, сама решила остаться с ним, когда выбор мог быть только один.
Она дрожи и едва заметно посмеивается, в подобие на истерику:
— Не-ет, ты никогда не сможешь, у тебя просто не получится так, как у него, — тихо повторяет Готье, нисколько не напуганная ни яростью Гавейна, ни его угрозами.
Ей так больно, что уже просто не может быть страшно.
Она откидывается на постель и смотрит вверх: на белом потолке пляшут рождественские огоньки.
Декабрь.
Она сможет это пережить.
— Уходи.
Она перестала любить его в тот момент, когда он стер ей все воспоминания о себе. Как оказалось, только на них и держалась ее жалкая любовь.