Это было в Испании. Это было в Севилье. Это было в тот день, когда на улице бушевала гроза, а на его душе царила радость ожидания. Это было не то монотонное утро, как прежде, с исповедью, проповедью и докладами, безуспешными поисками и разочарованиями. Это было утро свершений, а после полудня он должен был встретить ее.

Видно так было угодно Богу, и по повелению его руки, он, будучи еще совсем юным ступил на этот праведный путь. И вот спустя десятилетия, Томас де Торквемада не просто был архидьяконом католической церкви в Севилье, но и стал последователем священной канцелярии инквизиции.
Ни с чем несравнимое наслаждение захлестывало священнослужителя каждый раз, когда ему доводилось присутствовать на допросах, особо жестоких, циничных, тех, что велись в строжайшей секретности, и не поощрялись многими служителями церкви. Но Торквемада в свои неполные тридцать семь лет, уже не мог оставаться в стороне, чувствуя свою божественную причастность к этому святому делу. Десятки человек попали в его немилость и были за это жестоко наказаны. Томас де Торквемада никогда не жалел о том, что происходило в полуподвальном помещении, внизу под известным кафедральным собором Севильи. То время, что он проводил наедине со своей жертвой было для него светочем в темном, грешном мире, именно эту мысль, он внушал себе всякий раз, отправляя очередного несчастного еретика на костер, или вздергивая того на дыбе.

Сегодня был совершенно иной день. Ее обвиняли в связях с нечистой силой. Колдовстве или знахарстве, что впрочем, имело бесовское начало, как ни крути. Одна фрейлина при королевском дворе, по большому секрету рассказала другой, и вот уже юная особа, в опале святой испанской инквизиции, дожидалась своей встречи с архидьяконом Торквемада. Двадцать ступеней вели вниз собора, туда, где начиналось совершенно другое правосудие.
Торквемада, стоял у стола, наблюдая, как медленно тлеет воск толстой церковной свечи. Дверь открылась, с подобающим ей грохотом, возвестив, о том, что пленница доставлена в логово своего мучителя, а потом с точно таким же грохотом, заставила сделать выводы о том, что в плохо освещенном помещении, священнослужитель и фрейлина - остались вдвоем.
До этого дня, архидьякон преследовал лишь мужчин – еретиков, отступников, богохульников, и сегодня в его руках оказалась самая настоящая ведьма. Нужно ли это доказывать? Нет, Торквемада чувствовал, страх исходящий от жертвы, хотя возможно это был всего лишь пронизывающий холод, но священнослужитель упорно уверял себя в первом.
- Я архидьякон этого кафедрального собора, Томас де Торквемада. И да будет вам известно, я так же являюсь служителем трибунала священной канцелярии инквизиции, в Испании. – Он говорил эти слова уже не в первые, а потому произносил их с должным холодом и расстановкой.
Какого же было удивления архидьякона, повернувшись к своей потенциальной жертве, застать ее неожиданно добротной, или если бы позволяла так выразиться церковь, даже в какой-то степени привлекательной. Разуверяя все надуманные предположения о том, что ведьмы это старые, скрюченные старухи, с метлой в руках. Фрейлина была хороша собой, и это не смог бы отрицать даже суровый архидьякон, однако сути дела это не меняло. Эта ведьма получит заслуженный костер посереди площади, на которой соберутся все добропочтенные горожане, там - то она и станцует свой последний танец, если, конечно способна танцевать.
- Вы положите руку на писание св. Евангелия, и Вы поклянетесь говорить правду относительно того, что будут у вас спрашивать касательно веры. Затем Вы назовете свое полное имя и вашу должность при дворе. – И сладостный приступ – то ли жара, то ли обжигающего холода, волной пробежал где-то под кожей священнослужителя. Впервые, эти высокопарные слова, слетали с его губ, доставляя такое искушенное наслаждение. Взгляд же тем временем был прикован к обвиняемой, изучая ее настолько досконально, насколько это позволяло слабое освещение темницы.

К чему эти вычурные сантименты. Его собственное имя, неожиданно громогласно резануло слух. Не пристало обращаться к своим мучителям по имени – но это ей лишь предстоит узнать. Так же не стоит с ней любезничать, будь она хоть сама королева – а здесь всего лишь глупая фрейлина, вернее то, что скрывается под маской фрейлины. Мерседес была такой наивно смущенной, и всем своим видом показывала, насколько она не понимает значимости своего нынешнего положения, она даже невинно напомнила о том, что у нее все еще связаны руки – об этом архидьякон де Торквемада был прекрасно осведомлен. И все-таки ее нерушимая стойкость только больше распаляла в нем желание узнать ее настоящую.

- Не думаю, что для Вас связанные руки такая уж проблема. – Весьма уклончиво, но с должным ехидством, что впрочем - то совсем не пристало священнослужителям. Конечно, он наслышан о способностях ведьм, и то, что эта лживая особа сейчас изворачивается, означает лишь одно – она еще не в тех условиях, что бы проявить свою силу. Ну, что ж, за это можно не беспокоиться – всего лишь вопрос времени.
- Вы знаете, в чем Вас обвиняют? – Конечно же, она не знала, вернее, делала вид, что не знает, ну ничего архидьякон потрудиться и расскажет ей, а после объяснит, как важно говорить правду в ее положении. – Вам вменяется обвинение в связях с нечистой силой. Использование магии. Наведение порчи и хвори, на служителей королевского двора. Существует ряд потерпевших, которые в свою очередь благоразумно донесли на вас. – Торквемада продемонстрировал пленнице небольшую кипу бумаг, половина из которых, по правде говоря, вовсе не имела никакого отношения к делу. Но ему служителю святой инквизиции было достаточно и того строщенного шепота, что поведал о злодеяниях Мерседес, об остальном, как он полагал, ведьма расскажет сама.
- Вам есть, что сказать в свое оправдание? – Она будет отпираться, будет молчать или, или попытается воздействовать на него с помощь своей пагубной силы – женщины по натуре своей были коварными, и каждую из них с легкостью можно было считать ведьмой, в этом архидьякон не сомневался. – Пока вы думаете, я хотел бы Вам кое-что показать. После чего наш разговор станет куда более оживленным. – На несколько мгновений ему даже захотелось освободить пленницу от пут – что это наваждение или она уже начала использовать свою чертову магию. Если ее повергали в шок веревки на руках, что будет, когда фрейлине продемонстрируют основные орудия допроса –  или попросту орудия пыток.
- Что бы Вы предпочли: испанский сапог или вилку еретика? Возможно, каленое железо, или мне прямиком отправить Вас на стул ведьм? – Торквемада медленно расхаживал по подземелью, кидая на свою жертву косые взгляды  и находя ее в полном недоумении.
Чертовка!
В одночасье, резко сорвавшись со своего места, и подлетев к пленнице, архидьякон с силой схватил ее за локоть, бесчинно волоча за собой.
- Вот он. Смотри! – Картина глазам представлялась чарующая. Грубое деревянное кресло, с ремнями - креплениями для ног, и острыми железными шипами на подлокотниках и сидении.
Хватит играть в непричастность! – Архидьякона буквально пробивал озноб, от осознания того, что в его руках сейчас находиться самая настоящая ведьма, это доходило до абсурда, и было сродни помешательству. И если сейчас вся церковь мира поклялась бы в том, что эта женщина не виновна ни в одном из тех грехов, что ей вменяют, Торквемада остался бы верен, лишь своему мироощущению, лишь своим домыслам.
- Ты же совсем не хочешь, на нем оказаться, правда? Портить столь прекрасное тело. – С силой сжимая ее хрупкий подбородок своей рукой, и с нажимом поворачивая ее прелестную головку в сторону страшного орудия – пусть смотрит, пусть видит, что ее ждет. Сразу же без долгих метаний.

Чего и следовало ожидать. Не успела обвиняемая услышать и половины того, что ей вменялось, как тут же начала отпираться – самонадеянно, но не разумно. Будь у архидьякона де Торквемаде желание подискутировать с этой особой, он предложил бы провести их беседу в более импонирующем месте, за чашкой целебного чая и чтением молитв, но фрейлина просчиталась – ее мучитель не намеревался выслушивать жалкие оправдания – они ему, ни к чему.
- Пострадавшие свидетельствуют об обратном. – Резкий, не терпящий никаких возражений тон. – Тем несчастным, коим довелось выжить после твоей… - На секунду архидьякон задумался подбирая более красочное слово, способное по достоинству выразить трагичность момента. – после твоих бесовских злодеяний, донесли до меня всю правду. И предоставили, неопровержимые факты, твоей причастности к этому. – Всего лишь сумбурные разговоры о том, что Мерседес пару раз видели, возвращавшейся откуда-то поздно ночью, замечали за ней легкие странности, и в ее комнате нашли сборы каких-то трав. А двух бедных и несчастных служанок, на которых Мерседес, видите ли, косо посмотрела, по ночам терзали кошмары, а одна из них так и вовсе весь день провалялась с жаром и в забытье – несомненно, все это, жертвы ведьмы тщательно переплели, и связали с фрейлиной, что сейчас находилась в подвале кафедрального собора, и не упустили возможности рассказать служителям церкви.

Можно ли было доверять двум болтливым клушам, или же стоило найти еще свидетелей – инквизиция такими вопросами не задавалась, была лишь цель и была подходящая жертва. А жгучее желание архидьякона, поймать настоящую ведьму так и вовсе граничило с сумасшествием, которое начало перетекать, во что-то еще более страшное и неконтролируемое, как только несчастная фрейлина оказалась в его руках. Видел Бог и видел Дьявол, и не тот, ни другой не стали, бы, отрицать красоты и утонченности Мерседес, которая не могла укрыться от глаз священнослужителя, давшего обет безбрачия. Красота ее была губительной, архидьякон осознавал это с каждой минутой все больше и больше, отчего и счел ее сразу же и беспрекословно происками бесов, и натисками ведьминской магии – иначе ведь и быть не могло. И тут же будто в подтверждение его догадок о колдовских способностях обвиняемой, Мерседес обмякла в руках Торквемаде, искусно, как ему показалось, имитировала обморок.
Архидьякон поспешно усадил фрейлину на скамью возле своего стола, и ножом перерезал веревку, связывающие ее руки – какое безумие освободить ведьму, наверняка, она лишь этого и добивается. А после энергично растер Мерседес виски, колени и кисти рук – так несложно было привести человека в сознание, заставив кровь циркулировать быстрее. Не редко и те, кто подлежал пыткам, теряли сознание от ужасной боли и собственных, леденящих душу криков. Но для них методы приведения в чувства были иными, о чем и поведал де Торквемада, как только понял, что обвиняемая начала приходить в себя.
- Обычно для таких случаев есть ведро ледяной воды – если не перестанешь меня дурачить, я использую ее по назначению. – Даже находящаяся, полностью в его власти, такая беззащитная и, казалось бы, беспомощная, Мерседес не внушала архидьякону не капли доверия, зато буквально будоражила другие, совершенно забытые, не подобающие чувства. – Я не потерплю этих ведьминских происков! Расскажешь все сама, о том, как насылала порчу на служанок при дворе, скольких успела сглазить и как сношалась с демонами, что бы получить свою черную силу! – Торквемада не предлагал, он настаивал на том, что бы фрейлина быстрее созналась во всем сама. Это было практически дружеским предложением, потому что его так и подмывало перейти к более неэстетическому разговору.
- А если, снова решишь выкинуть, какой-нибудь фокус учти, я очень люблю разговаривать при помощи розг.- Архидьякон неспешно прошествовал в другую сторону подземелья и вернулся оттуда с ивовыми розгами. И лишь на вид это орудие казалось глупым и бесполезным, на самом же деле удары розгами или же плетью по голой спине, были весьма неплохими союзниками в несостоявшихся разговорах. – Обычно допрашиваемого привязывают к тому крюку, за веревку на руках, предварительно связав и ноги, после производят телесное наказание, на непосредственно обнаженной спине. – Торквемада не думал, что ведьму так легко запугать, но вот показать ей серьезность обстоятельств, было необходимо. – Так, расскажешь мне, о своих грехах, Мерседес? – Долго и беспардонно растягивая ее имя, будто пробуя его на вкус. И оно оказалось намного слаще, чем думалось сначала – бесовская магия ведьм, казалось, начинала проникать и овладевать сознанием архидьякона, чему он был не в состоянии противиться. - Покайся. И твои мучения не будут долгими, обещаю.

Tu vas me détruire
Tu vas me détruire
Et je vais te maudire
Jusqu'à la fin de ma vie

Он ожидал, что как только дело дойдет до традиционного допроса, ведьма начнет юлить и попытается выкрутиться – это было не ново. Но, тем не менее, то, как это делала Мерседес, заставляло признать ее мастерство и изобретательность. Она обволакивала своими речами – витиеватыми и страстными, каждое слово фрейлины было произнесено с жаром и вызовом – будто одного ее вида было не достаточно, что бы архидьякон начал мысленную борьбу с самим собой. И все же ведьма пыталась выкрутиться, ссылалась на церковные обычаи и правила, требовала Евангелие – будто бы не прошли те времена, когда ведьмы и прочая нечистая сила сгорали и кидались в безумие при виде католических крестов и изображения святых икон. Пыталась даже пенять на некомпетентность де Торквемаде в данном допросе – но все это было в пустую.

- Молчать. – Будто вырываясь из плена ее очарования. Архидьякон, скрестив руки на груди, начал расхаживать по подземелью, лишний раз, предпочитая не смотреть на подсудимую. – Я наслышан о коварстве ведьм. О вашем обольщении и пустословие. Вы умеете заговорить свою жертву так, что та и не вспомнит ни о чем.– И касаясь подолом сутаны каменного пола, де Торквемада проследовал к Мерседес, обогнув скамью, оказался за ее спиной. - А ты видимо испытываешь мое терпение, ну что ж. – Его руки опустились на ее плечи, не сильно сжимая их. Архидьякон твердо для себя решил, что больше ни на шаг не отступит от своей жертвы. На краткий миг ему показалось, что если еще раз он отвернется, ведьма в ту же минуту исчезнет, будто и не было ее – кто знает, какими бесовскими способностями обладала эта особа, а проверять их на деле, священнослужителю совсем не хотелось.
- Отринь свой гнев – все это происки демонов. Я наделен правом, говорить, все, что считаю нужным – а ты имеешь право лишь слушать, и отвечать на вопросы. – Склонившись к шее Мерседес, и проговаривая эти слова практически ей на ухо, де Торквемада, мучительно понимал, что фрейлина была отнюдь не из пугливых, и пустыми разговорами принудить ее сознаться, вовсе не получалось.
А архидьякон был вполне уверен, что, в конце концов, Мерседес оставит свои пререкания, и благоразумие возьмет над ней верх, но тут ведьма заговорила о святой инквизиции, да так, как не пристало бы, говорить, ни одной женщине. Де Торквемада отпрянул от ведьмы, а лицо его исказилось страшной улыбкой.
- Невинную человеческую жизнь? – Священник буквально вскипел, услышав подобное, он - то отнюдь не считал, всех тех, кто побывал в этой подземной темнице невинными душами – грехов на них было достаточно. И сколько не пытались храбрые жертвы стращать своего мучителя, посылая на его голову проклятья, Томас де Торквемада все еще был жив, а еретики преданы костру и вздернуты на дыбе. Бог видел все, и в конечном итоге наказывал неправедных, подобное к архидьякону не относилось – именно так он упорно и считал. – Я только и делаю, что спасаю заблудшие души от ужасной кары, но такие как ты разжигают в мирянах греховный огонь. – Архидьякон с силой вцепился в роскошные волосы фрейлины, рывком сдернув подсудимую со скамьи на пол. С каждым словом он сдерживал себя все меньше, отдавая себе отчет лишь в том, что ведьма прямо сейчас насмехается над ним и над методами всей святой инквизиции – а не это ли первый признак ереси.
Отпустив копну волос своей жертвы священнослужитель, новым рывком за запястье, заставил Мерседес подняться с пола и проследовать за ним. Прижав бесовку к стене лицом, с усилием надорвал платье, высвобождая опало-розовую кожу спины. Он не будет приковывать ее к тому страшному крюку, он хочет, что бы от первого удара розгами, она изошлась в ужасном крике. От второго – медленно сползла по стене, а от третьего – просила о спасение ее души, у его ног.
- Говорить будешь, еретичка, костер ведь тебе светит, проклятье души вечное!- Розги с оглушительным свистом пронеслись по спертому воздуху, и коснулись обнаженной спины подсудимой, оставляя широкие красные полосы на коже. Архидьякон замахнулся еще раз, не давая своей жертве опомниться, и за вторым ударом последовал третий, после чего де Торквемада, опустил пыточный инструмент. Вид опало-розового будоражил сознание с удвоенной силой, и надежда на то, что греховодные мысли исчезнут во время пытки, таяли сами собой.
- У тебя есть шанс спастись. Спасти свою душу. Покайся мне. – Теперь в его власти заставит ее молить о пощаде, кричать о своей одержимости бесами и просить помощи. И только ему решать, что потребовать с этой ведьмы взамен за спасение ее очерненного духа.

Подсудимая была слишком дерзкой, что бы быть оправданной, слишком решительной, что бы быть отпущенной. Она хотела идти до конца, доказывая свою невиновность, но совершенно не понимала, что ждет ее на этом пути. Смелость или глупость? Две крайности одной и той же сущности. Много из тех, кто побывал в этом зале, поначалу были смелы, но пройдет не так много времени и это ярое качество перерастет в мольбы о пощаде и признание той самой, собственной глупости. Правда надо отдать должное, де Торквемада встречал и тех, кто шел до конца – надломленные, но все еще уверенные в своей правоте, они сгорали долго, сначала своей черной душой, а после и телом. За частую, это были проповедники, уверенные, в том, что их непременно спасет нечто, выходящее за рамки церковного понимания. Каждый раз их демоническое божество представлялось новым обликом и носило разные имена, но еще ни разу, оно так и не спасло заблудшую душу от смертного приговора. Из всего этого архидьякон делал крамольные выводы о том, что подобного никогда и не произойдет – ибо только церковь даровала прощение, и только перед Богом можно было искупить все грехи.

Мерседес тоже была смелой, стойко попирая священнослужителя своими резкими, жалящими речами. Она была смелой, когда оказалась прижатой к холодной, выщербленной стене, даже когда получила первый удар розгами, она все еще была смелой. И это давало повод предполагать, что у ведьмы слишком много скрытых сил, способных перенести любую боль. В инквизиции были случаи, когда дряхлые старухи, отправленные на колесование, оставались живы, при этом они хохотали, как сумасшедшие, вменяя ужас своим палачам, и никак не хотели биться в предсмертной агонии.

Злой червь точил сознание архидьякона ужасными картинами, полными яркости и упоения: он видел ее вздернутой на дыбе, извивающейся на ведьмином стуле, не осознано представлял ее танец в пламени костра, и все это ровно до того момента, пока его слуха не достиг ее крик. Крик, наполненный слезами и болью. Крик, сладостно разливающийся по всему подвалу, крик заставляющий, отринуть чуждое, и вновь обратиться к ней.
Не пути ли это Господни – она просила отпустить ее, содрогаясь всем телом, и кажется, еле – еле подавляя в себе слезы боли. Но тут же, Торквемада отринул эти мысли, уверенный в том, что все это очередные проделки ведьмы, пытающейся улизнуть от должной расправы. Она просила о пощаде, но не сознавалась, ни в одном из своих грехов, и это настораживало священнослужителя. Но чем дольше архидьякон смотрел на надломленную мученицу, тем меньше ему хотелось причинять ей боль – не мистика ли! Он практически судорожно понимал, что на ее гладкой коже останутся красный следы, а ладони, содранные о камень, до сих пор кровоточат. Ведьма очаровывала, она завлекала и манила, одним своим видом – погребая его заживо, не давая ни шанса на сохранения собственных мыслей. Она овладевала его эмоциями, и совсем не подавала виду.

- Так- то лучше. – С трудом отпуская пленницу, и отступая от нее на несколько шагов, произнес архидьякон. – Поверьте мне, г-жа д`Агилар, я вовсе не желаю причинять вам боль. Для меня это ужасно еще в большей мере, чем для вас. – Демонстративно отбрасывая розги в сторону, давая своей жертве убедиться в искренности слов и неподдельности намерений.
- Все ваши мучения тут же прекратятся. Сознайтесь лишь в том, что вы насылали порчу на двух достопочтенных дам, г-жу Дюран и г-жу Маркес, фрейлин королевского двора, а так же занимались изготовлением запрещенных зелий и снадобий. – Именно эти две особы, и были информаторами святой инквизиции. Сейчас де Торквемада счел нужным поведать и о них. – Сознайтесь, и вместе, мы спасем вашу заблудшую душу.
А с каждым словом, его взгляд все больше наполнялся ее образом, таким целым и неделимым надвое. Таким пленительным и околдовывающим. Фразы, сказанные до этого с лихвой, теперь предательски разбегались из головы, замещаясь чудесным наваждением, казалось бы, вот она, совсем рядом – но все еще непостижимо далека.
- Мы могли бы стать друзьями, Мерседес. – Что он говорил, откуда брались эти слова, срывавшиеся с его губ. Без каких либо предупреждений, разили наповал, и в первую очередь самого архидьякона. И греховности в этих словах было в разы меньше, чем в его мыслях. И ни одна исповедь, ни одно причащение, не смогли бы избавит от этого. Как в одночасье эта колдунья, эта ведьма, эта чаровница, одними своими мольбами, трепетными, но требовательными смогла разрушить его оплот верности церкви, если не всецело, то уж точно, пробить брешь в основании.
- Одно твое слово, и я выведу тебя отсюда. Ты снова вернешься ко двору, а твои обидчики будут наказаны. Только скажи…
Скажи, что будешь моей!
Не раздумывая, притягивая Мерседес за подбородок, как можно ближе к себе. Глаза в глаза, или, как казалось, еще куда-то глубже. Заглянуть в эти бездонные колодцы мрака, и вкусит отчаянье бездны – сродни легкому помешательству. Нарочито аккуратно и заботливо стирая кровь с ее ладоней, рукавом собственной сутаны, не чураясь быть оскверненным и запятнанным ею.
И только, где-то внутри, клокотало праведное: «Ведьма».

И все о чем он мог думать последние минуты, о чем усердно твердило его сознание. Все образы, заполняющие страждущую душу воедино, сплелись в ее речи, и обернулись заветным согласием. О, как упоительно звучал ее голос, звенящий болью запретов в его голове, раздающийся эхом желанного, от стены к стене. Обволакивающий, одурманивающий, совершенно неразличимый, утопающий в собственном неверие.
И архидьякон медленно опускался на колени перед ней – сразившей его не в сердце, и не в душу, а во все его святые помыслы. Перед ней – порочной ведьмой, что наверняка, издевалась и строила в мыслях коварный план. Опаснее всего было ему услышать то, что она согласна на все. Но понимает ли, это глупое дитя, с внешностью ангела, на что соглашается, или же жажда свободы в ней так полна, что она готова поступиться всем.
В своем неистовстве, готовый подвергнуть себя, если не самобичеванию, то ее мучительным пыткам – пусть принесет ему любую боль, пусть поквитается с ним, за увечья, оставленные его рукой на прекрасном теле, только пусть взамен дарует неземное наслаждение – то о чем и помыслить грешно, не то, что бы сделать. Он ее спаситель, он ее слуга, он ее раб, бесповоротно, бесспорно, прямо сейчас у ее ног. Аки агония, разливающаяся в адовых котлах, по всему его телу разливалось жгучее желание. Припав губами к ее ладоням, Торквемада не произносил ни слова, чувствуя, как сгорает дотла от жажды переполнявшей его.
- Моя королева, моя повелительница… - Не выпуская из своих рук ее ладони, все так же коленопреклоненный перед своим божеством. И священнослужитель знал, что ему пришлось бы седлать, на что пойти, что бы урезонить строптивицу, когда та отшатнется, открестится от его просьб, и заклеймит его позором. Но она молчала, окутанная ли страхом, перед неизбежным, или же, все еще не понимающая сути своей жертвы.
Он отправит ее обратно в темницу, совсем ненадолго, лишь бы она была под бдительным присмотром – бежать ей некуда. А после перед лицом церкви признает, что она чиста в своих помыслах и не одержима бесами. Он поручит другим служителям Святой Инквизиции найти тех двух балаболок и воздать им сполна каленым железом – наука на все времена против бабской болтливости и завистливости. Еще бы, они посягнули на такого прекрасного ангела, а ангел спустился с небес, что бы даровать ему минуты рая – не заслужил ли он их, за всю свою жизнь, что посвятил только ему одному – Богу. Неделимому, но справедливому. Стойко переносил он все персты судьбы, все посягательства на его веру, подавлял в себе желания, разве не достоин он этой святой награды. А после он сбежит, сбежит вместе с ней. От церкви, от причастий и молитв, от хорала и звона колоколов в ушах. И не будет у него Бога, кроме нее. И никому будет не подвластна она, кроме него. И да будет так.
- Понимаешь ли ты…– Поднимаясь с колен, и припадая губами к коже на обнаженном плече – поцелуями, прикосновениями, попытками, ощущать ее повсеместно. – Стань моей! – Не смотря в глаза – будто опасаясь увидеть там собственную погибель, и больше не вернуться. Притягивая Мерседес за руку к себе, как можно ближе. Только его. Навсегда его. И теперь ей уже никуда не деться.

Je te donne le choix
Avant le petit jour
C'est le gibet ou moi
C'est la mort ou l'amour
C'est la tombe ou mon lit

Яростное желание обладать, сокрушало все мысли архидьякона. В голове более не звучало ни  одной проповеди. Были  забыты слова всех молитв. И был лишь образ колдуньи, ведьмы – в его руках.
И если Мерседес колебалась, у нее оставался последний шанс выбрать «смерть или жизнь», «могилу или его постель». Иначе, в скором времени, она будет извиваться в пламени костра – и да будет это решение бесповоротно.
Де Торквемада, все еще подозревал, что находится под сильнейшей магией ведьминских чар, но поделать с этим ничего не мог, да и не хотел. Он отвергал, все, во что нерушимо верил, лишь бы самому сгореть в ее пламени.
- Будь моей! – Жестко повторил архидьякон, властно и уверенно прикасаясь губами к губам фрейлины.

- Ты будешь моей навсегда. Навечно… там, где не будет ни Бога, ни Дьявола, там, где будем лишь  ты и я. – Неразборчивое бормотание, страстное и неудержимое.
Сознание, затуманенное и обреченное на погибель, уже ничего не видит и не слышит вокруг. Вот так вот превращаются из самодостаточных личностей в рабов, постепенно, капля за каплей, исходя собственными желаниями на дно низменных страстей. Разорвать платье – шагнуть за черту, с которой отправной путь лишь в ад. За что грешница ты так пытаешь меня, за что мучаешь? Насмехаешься ли?
Превозмогая себя самого, де Торквемада касался губами ее опаленных губ, прикусывал, чуть ли не до крови – отрезвить ее ли, себя? А руки жадно и похотливо бродили по ее телу – не собираются уступать рассудку, загнали его на затворки, и радуются плотским утехам. И это горе, и великое несчастье, быть всего лишь обладателем и ни разу не любимым. Быть любимым лишь Богом, и чувствовать на себя презрительные взгляды вероотступников. Не думал он об этом, и не помышлял о подобном ни разу – но говорило все это ее тело, извивающееся и не принимающее его жестоких ласк, его желания быть понятым и принятым. Дрожью исходила проклятая ведьма, и хоть колдовские речи ее без устали твердили согласия, и распалялись на нежные возгласы – все естество ее противилось этому.
Стоило лишь заглянуть в глаза – поддаться собственному искушению, и увидеть в них все, прочитать истинные помыслы. Как опрометчиво, как не осторожно. Опасно распалять огонь, а после пытаться приручить его, это чревато страшными последствиями вплоть до пожаров, вплоть до пепла кожи и крови. Архидьякон содрогнулся, неосознанно выпуская добровольную пленницу из своих рук. Продавая свою честь в обмен на миг свободы – стоит ли того свобода? Стоит ли того жизнь?
Ведьма… - Ошарашено, неистовым осознанием куда-то вглубь сердца. – Она сношалась с Дьяволом и бесами… распутница и бесстыдница, желающая завладеть и твоей душой. Для нее ничего не стоит, как нечистой силе, как проявлению ночной мглы, отобрать все твои жизненные силы, заставить сбиться с праведного пути. Аки всем тварям из преисподней легче всего заполучить твое тело, а после забрать оскверненный дух. – И перед глазами более не ангел, а истинно демон. Смеющийся, бесстыдный, греховодный. – Руки твои, как и помыслы запятнаны, мглою и бездной, и избавити от лукавого и нечистого… смыть свой позор, свое клятвопреступление можно лишь кровью. Ее кровью!

Внутри архидьякона горит огонь, обжигающий, воспламеняющий кожу рук, что только что касались бархатного тела, искусанных в кровь губ, что только что искали откупления на ее губах и шее – и все это полыхает не страстью уже, но безумием. Рукой за волосы – благоухающие травами и струящиеся легким шелком – так, что бы ни имела возможности, ни отвернуться от него, ни вырваться. Тащить через все подземелье, не обращая внимания на крики всхлипы, более не прислушиваясь к ее лживым речам, не давая ее чарующему голосу сорвать последнюю длань веры, последний шанс на спасение. К чертовому крюку, что уже успел ей продемонстрировать. Быстрым властным движением, высвобождаясь из копны ведьминских волос – по всем правилам инквизиции их надо было остричь, но у него уже не было времени. Время нещадно бежало от них, с каждой секундой умоляя шансы на спасение – да так, что бы пленница непременно оказалась на холодном полу, что бы содрала в кровь колени, и локти. Обхватывая кисти рук, толстой бечевкой, завязывая узлом таким же крепким, как ранее была его вера – нерушимым, непоколебимым, связывая так же лодыжки ног ее, раздирая подол платья, что только мешается пышной тканью, до колен.

Архидьякон вновь вцепился в нежную кожу подсудимой, поднимая ее за локоть с пола, и бесцеремонно, подвешивая за связанные руки, к металлическому крюку. Крюк, свисавший из под потолка, позволял ведьме касаться каменного пола, лишь приподнявшись на цыпочки. Долго в такой позе не продержаться, мышцы рук и ног, стянутые тугими веревками, начинают деревенеть – сначала по всей коже разливается пожар и даже ярый огонь, а после наступает мертвенный холод, руки и ноги затекают, и перестают подчиняться воле своего хозяина.
Нужно было дать юному телу насытиться этой болью, этой мукой строщеного ожидания. Архидьякон торопливо разводил огонь в церковной печи - он заклеймит ее, как клеймили всех распутниц, заклеймит как ведьму, она сама разожгла в нем этом огонь, пусть же погасит его своим телом.

-Мерседес д`Агилар, вы признаетесь, в том что вы владеете колдовскими силами. Признаетесь в том, что одержимы бесами.  Признаетесь в том, что пытались совратить священнослужителя и свернуть его с пути Господнего.  – Он повторил это трижды, и после каждого раза жег ее каленым железом – в обнаженные плечи, не оставленные без его лобзаний, в покрасневшую от розг – спину, в белую, совсем не ритмично вздымающуюся, грудь. Не обращая внимания, на то что, на причудливой форме, раскаленной добела, остаются куски ее плоти – молочной кожи, подобно пеплу, от сожженных страниц часослова, на алтаре его покаяния. И снова повторял свои слова, изгоняя из себя боль гнетущую, о том, что поддался он чарам ведьминским, и не сможет он спасти ни ее, ни свою, ни чью-либо еще душу грешную. И не слышал он криков и плача – и не ведал на самом деле, кричит она или может быть ухмыляется. И видел лишь он одно праведное – измучить ее до смерти, а если смерть не наступит скорая, не пожалеют ее силы темные, самому отправить ее на участь эту – искупления ради.