21/06/97Когда из темноты белым восковым пятном загорается лицо отца, Карен не чувствует ничего, кроме желания упасть перед ним на колени и слизывать пыль с его ботинок, лишь бы он прекратил эту пытку. Она обводит полупьяным взглядом его силуэт, выступающий на фоне обгоревшей стены, и почти сразу понимает, где находится: разрушенный итонский дом как бездна заглядывает в нее, и выйти из собственного прошлого Карен уже не в силах.
Предплечье, онемевшее от боли, затихает.
Мрак.

Карен, пошатнувшись, шагает к отцу и падает ему прямо в руки. Она почти ничего не слышит, только чувствует его горячую руку, которая гладит ее по волосам, чувствует вкрадчивый шепот, едва касающийся ее уха: он рядом, она, наконец-то дома, и как она, его маленькая славная девочка, справлялась все это время без него.
Он знает, как плохо ей было, он сам когда-то чувствовал тоже самое, он обязательно ей поможет.

Карен дрожит. Ей по-настоящему страшно, как тогда, в пещере, и она не понимает, почему обнимает за плечо этого человека, почему цепляется за него, причинившего ей столько страданий, как за свою последнюю надежду, почему не отшатывается, зная, что ему нужно.
Карен дрожит, и эта дрожь входит в его тело и растворяется в нем, потому что он — недвижим и непоколебим. Карен дрожит и думает о Робардсе, которого она просила, просто просила быть с ней, и губы ее дрожат от обиды, а пальцы — от страха, что отец все узнает о нем, и что оставит ее совсем одну, что, может быть, даже заставит ее...

Карен захлебывается этой мыслью и закрывает глаза.

От нее разит виски. В полуразрушенную коробку итонского дома безнадежно въелся запах гари.
Карен резко отстраняется и шагает назад, в темноту, но отец с бесшумным хлопком аппарации в мгновение ока оказывается за ее спиной.
Время разговоров прошло.
Она чувствует кончик палочки, упирающийся в ее шею, чувствует собственное дикое сердцебиение и нож, рвущийся в руку.
— Чего вы хотите, Милорд? — на выдохе.

Отредактировано Karen Gauthier (2017-03-25 22:08:37)

— Помню, — вздрагивая, отвечает Карен: от отцовских пальцев метка вновь наливается огнем, и она едва сдерживается от того, чтобы не заскулить. — Я все помню, — едва ли не истекая ядом, выдавливает она из себя и глухо смеется.
Страх скручивает ее узлом.
Карен отклоняет голову, чтобы палочка едва касалась ее кожи, восстанавливает дыхание, чтобы потом рывком обернуться к отцу лицом: вот он, теперь он близко, и уже не смотрит на нее сверху вниз. Они уже на равных.
Вот он, от его запаха Карен бросает в дрожь, но не страха. Нет. Это похоже на любовную лихорадку, на лихорадку желания, сводящего с ума долгие годы: она всегда видела в нем больше, чем отца, она всегда искала его в других. В другом.
Карен облизывает губы, сокращая расстояние до нуля и заглядывая отцу в глаза. Этот откровенный взгляд пробуждает в нее отчаянную решимость и что-то еще темное, жгучее, страстное.
— Хочешь узнать, почему? Почему я предала тебя, а?
Она знает, что он не удержится. Он посмотрит и убьет ее.
И тогда никто больше не пострадает.
Он не станет мстить мертвой.

Карен ладонью задерживается за его шею, подтягивается на носочках вверх, чтобы оставаться глазами на одном уровне.
Но перед тем, как он убьет ее, она изведет его, измучит тем чувством, которое так долго прятала и таила, которым награждала не его. Она изничтожит его своей любовью, вымажет, выпачкает в ней так, что он никогда не сможет от нее отмыться.
Карен пьяна и глаза ее влажно блестят.
— Давай.

26/06/97 Лицо отца, проступающее из темноты сгоревшего дома, возвращается Карен в ночных кошмарах.
Она просыпается посреди ночи от того, что ее сердце заходится в сумасшедшем ритме, и, тяжело дыша, сжимает губы, искаженные в немом крике.
Робардс, словно почуяв неладное, не открывая глаз, одной рукой подтягивает ее к себе.

Когда метку наконец обжигает вызовом, дома никого нет, и Карен шагает навстречу своему кошмару в тихом хлопке аппарации.
— Я знаю, как работает моя память, — бросает она в темноту, прежде чем увидеть отцовскую змеиную улыбку. — Мы уже встречались здесь.
Она не боится: они уже встречались здесь.
Его хватило только на то, чтобы стереть ей память.

Карен достает из-за пояса нож и сбрасывает его на пол, та же участь постигает и волшебную палочку.
— Чего ты хочешь? — спрашивает она, проходя ему навстречу. — Что. Тебе. Нужно?
Она толкает его в плечо к стене, и ладонью хватает за ворот рубашки.
И глаза у нее черные и глухие, как антрацит.

Мне нужна ты, Карен. Помнишь? Я уже говорил тебе.

Карен голодным взглядом впивается в восковые черты его лица.
Как же они, черт подери, похожи.

Ты дала мне клятву. Ее ничем не скроешь, девочка моя.

Карен, поджав губы, обнимает его за шею, как обнимают прошлое, от которого так долго пытались отречься, которое прятали по сундукам и пытались отправить на свалку. Так обнимают и не расстаются.
Она дала ему клятву. Она всегда будет принадлежать ему.
— Зачем ты это делаешь, — тихо проговаривает Карен. — Отпусти меня.
У нее другая жизнь. У нее — там, в доме Робардса — нежная удушливая любовь.
— Отпусти меня, пожалуйста.

Отредактировано Karen Gauthier (2017-03-25 22:44:11)

Они действительно видятся только по ночам, и тренируются тоже — только ночью, потому что у Робардса слишком много работы.
Карен молчит, боясь высказать это вслух, и палочка, грея, послушно ложится в ее ладонь.
Империо Карен не чувствует.
— Хочешь проверить, чей поводок крепче?
И отвечает сама за секунду до аппарации:
— Твой.

В Бедфорде холодно. Карен подтягивает ворот кожаной куртки к шее и вся покрывается мурашками, пока они идут до места. Нож в руке вкладывает в нее приятное ощущение силы и возможности эту силу применить, и Карен не задумывается над тем, что же за этим на самом деле стоит.
Не задумывается, и когда они останавливаются возле старой детской площадки с проржавевшими качелями.
Железо скрипит — ребенок качается. Ребенок качается — железо скрипит.
Очень просто.

Неведомая сила толкает Карен вперед.

Они говорят с той девочкой на качелях долго, и Карен успевает узнать, что у нее нет матери, мать бросила ее, и теперь они с отцом переезжают из города в город, потому что он никак не может найти постоянную работу. Потому что он пьет, и в каждой новой школе ее расспрашивают о синяках, а Рози так боится остаться одна.
Она скрипит качелями, и Карен чувствует, что ее голова разрывается от этого мерзкого звука.
Ей настолько тошно, что она сама не замечает, как оказывается у Рози за спиной, и как быстро, как резко полосует ножом ее горло.

Качели скрипят по инерции.
Карен прячет нож за пояс и оборачивается к отцу.
— Отпусти меня.
Она справится. Она всегда умела держать себя в руках.

Отредактировано Karen Gauthier (2017-03-25 23:47:33)

29/06/97 Они не разговаривают ровно до двадцать девятого, и Карен уверена, что Робардс просто делает ей исключение из-за праздника. Они не разговаривают из-за пятен крови на ее одежде, из-за того, что она не говорит ему, где была так долго, из-за того, что не помнит и не хочет вспоминать.
Вечером Робардса сдергивают на убийство.
Карен пьет в одиночестве.

Куда ты хочешь вернуться, милая?

Она смотрит в зеркало и не узнает себя: она не похожа ни на Джой, ни на себя. Светлые локоны уже отросли до плеч, и Карен снимает маскирующие чары, обнажая черные корни. Два заклинания. Два заклинания, и с отражения на нее смотрит загнанная в угол Карен Готье.
Как раньше.

К человеку, который нацепил на тебя поводок?

Единственное, чего она никогда не сможет снять, так это татуировок с левого предплечья. Одна из них кричит, что Карен принадлежит Робардсу. Другая, та, что глубже, выдает правду: она принадлежит Ему.
Метку мягко, почти любовно обжигает огнем — Карен, не задумываясь, отвечает на вызов.
Бедфорд, окраины, кровь.

Как скажешь, девочка моя. Ты заслужила.

Карен подтягивает ткань платья, сползающего с плеча, и думает о том, как, должно быть, она нелепо смотрится в нем здесь.
Отец подходит к ней со спины, проводит пальцами по горящей татуировке и снимает с этим прикосновением всю боль.
— Вы убьете меня?
Сегодня Карен семнадцать. Это было бы весьма символично.

— Face à la vérité. Votre cadeaux, mon seigneur, ils est encore me font plus de mal que de bien, — медленно, едва ворочая языком, замечает Готье по-французски. Она уверена, что отец не мог попасть к ней домой без ее на то прямого разрешения, и потому не видит в его просьбе никакой угрозы.
В самом деле, почему бы ей не отпраздновать свое семнадцатилетие в родовом поместье? Почему бы ей, наконец, не стать частью семьи, которую она уничтожила?
— Je vous invite, mon seigneur. Mieux vaut tard que jamais.

Она вкладывает свои пальцы в его ладонь и активирует портал.
Дом встречает ее толчком щедрой родовой магии и пугающей тишиной.

Карен с интересом продвигается вперед, опираясь на руку отца.
— Пожар потушили? Как интересно, — говорит она вслух, неожиданно переходя на английский. В доме ни следа пожара, в отличие от того, итонского.
Лучше бы сгорел этот.
Карен отворяет дверь в гостиную и замирает на пороге. С кукольными улыбающимися лицами на нее смотрит французская знать, которую наверняка бы пригласила ее мать, будь она жива. С ужасом за происходящим взирают портреты, и в полной тишине Карен проходит внутрь.
— Ваш подарок? — спрашивает она, оборачиваясь. Каждый из присутствующих под мощным Империо. На это даже у ее отца должно было уйти очень много сил. — Или вы захотели так напомнить мне о пещере, полной мертвецов? — продолжает Карен и голос ее звенит.
_________________________________________________________________________________________
* Взгляните правде в глаза. Ваши подарки, Милорд, все еще причиняют мне больше вреда, чем пользы
** Я приглашаю вас, Милорд. Лучше поздно, чем никогда.

06/07/07 Неужели ты совсем ничего не помнишь, милая?
Карен раскачивается на кровати, обхватив себя руками. Робардс смотрит на нее из угла комнаты, изъедаемый бессмысленным и едва сдерживаемым гневом. Она не может ему лгать, она говорит правду, но и он не идиот, чтобы не понять: не могла она созвать весь цвет Франции за те три-четыре часа, пока его не было дома, не могла она отправится сразу после убийства праздновать и забыть о всем. Не могла.
Карен молчит. В ее памяти черно-красные картины убийства подле Карлайла и ярко-голубые платья французской знати.
— Я сорвалась, — надломленно отвечает она в очередной раз и закрывает глаза.
Но я помогу тебе.
Для него нет ничего важнее работы. Он злится, потому что не может ее арестовать — тогда весь их обман, все вскроется. Он злится и ненавидит ее за это, совершенно точно. Но если бы он уделил ей на пару часов больше внимания, с ней бы никогда этого не произошло. Никто кроме него в этом не виноват.
— Я просила тебя просто быть рядом, — шепотом выговаривает она.
Робардс, ударив кулаком по стене, вновь предпочитает уйти.
Карен аппарирует в Карлайл.

Но я помогу тебе.
— Вы обещали, что поможете мне, — говорит она в пустоту, слепо надеясь на то, что отец здесь. Что он знает, где и когда ее искать: ведь нашел же он ее рядом с теми телами?
Она вздрагивает от того, что отец вкладывает нож в ее ладонь.

Я нашел тебя возле Карлайла, всю в крови. Ты сорвалась.
— Я.. я сорвалась.
Кровь. Очень много крови. Изувеченные тела.
— Я не хотела, я не знаю, что на меня нашло.
Столько наслаждения. Экстаз.
— Он теперь ненавидит меня.

Куда ты хочешь вернуться, милая? К мужчине, которого видишь лишь по ночам и то не каждую?
Ты прекрасно знаешь ответ, девочка моя.

Она чувствует руку на своем плече и не вдумывается в то, что говорит отец.
Он ведь желает ей добра, он помог ей, он обещал, а он всегда держит свои обещания.
Карен бездумно кивает и сжимает нож. Она должна все исправить, она должна убрать с дороги этого мальчишку, чтобы никто не пострадал: ни она, ни отец, ни даже Робардс, которому приходится тормозить следствие. Она все сделает. Она все исправит.
Карен движется на огни.
— Будь со мной, пожалуйста.

В доме обедает семья.
Карен бросает обездвиживающее под одобрительный взгляд отца и понимает, что вместо одного снова должна убить троих.

Obliviate, дорогая.

Закончив, она рукавом стирает с лица кровь. В ее голове — авангардные четкость и ясность, и она уверена, что справилась. Ведь справилась же? Никакого наслаждения от убийства она не испытывает, но теперь знает, что обезопасила и себя, и Гавейна. Знает и гордиться этим больше, чем когда-то собственным непротивлением.
Она оборачивается к отцу:
— Надо убрать тела.

13/07/97 — Зачем вы так поступаете со мной? — спрашивает Карен в пустоту, перешагивая обгоревший порог гостиной. Отец здесь, он выходит из темноты, и Карен ни на секунду не отпускает абсолютно тошнотворное чувство déjà vu. Память, услужливо подставляющая темное пятно вместо прошлого, насмешливо оборачивается прожженной атласной лентой.
— Я хочу знать, как все было на самом деле.

Как скажешь, девочка моя. Ты заслужила.

Она крепко сжимает волшебную палочку, будто бы сможет защитить себя, сможет противопоставить свою силу силе Темного Лорда, и каждое мгновение внушает себе, что справится. Сколько они уже виделись? И он не тронул ее. Все, на что он осмелился, — стереть ей память.

Ты прекрасно знаешь ответ, девочка моя.
Obliviate.

Карен осторожно ступает по трухлявому полу, грозящему осыпаться в любой момент и провалиться вместе с ней, и, встав к отцу почти вплотную, на удачу пробует его обезоружить. Палочка, слетев из ножен, плавно соскальзывает в ее ладонь.
Отец улыбается.

Мне нужна ты, Карен.

Она вскидывает голову и, зло сузив глаза, холодно выплевывает ему в лицо:
— Legilimens.

Мне нужна ты, Карен. Помнишь? Я тебе уже говорил.
Она разбивает его блок почти механически и хватается за нить уходящего воспоминания. Здесь, в его сознании они почти равны: он все еще не переносит ее эмоций, не переносит ее любви, а значит слабее, чем думает. Она в любой момент сможет его атаковать.
Карен тянет воспоминание на себя и с головой окунается в то, что ее заставили забыть.
Ячейки памяти открываются, впитывая как губка все, что она видит: двадцать один, красное. Он просто смотрит. Он знает все. Obliviate. Двадцать шесть, черное. Он использует Imperio. Он заставляет ее. Она убивает. Obliviate. Двадцать девять, красное. Он обманывает ее. Он сам убил их. Obliviate. Шесть, черное. Она убивает. Obliviate.

Карен разрывает контакт, вцепившись в его ладонь, и только через мгновение замечает, что свою палочку он уже забрал.
Сердце бешено стучит.

Карен смотрит на отца чистыми честными глазами.
Она уже знает ответ: Obliviate, девочка моя.

Отредактировано Karen Gauthier (2017-03-26 23:23:44)

В самом деле, что она будет делать?
Карен смотрит на отца, по-птичьи склонив голову вправо, и задумывается над его вопросом крепко-крепко. Что ей делать, если она безжалостно изрезала четырех человек и не почувствовала даже укола совести? Что ей делать, если все это время она контролировала себя, как контролирует машина, если уроки Робардса не прошли даром, и она научилась закрывать свою темную сторону даже тогда, когда действиями открывает прямой путь к ней? Что ей делать, если она справилась с собой, пусть и ценой стольких жертв?
Карен не понимает плана отца, не видит дальше своих пяти шагов, а потому удовлетворенно улыбается на его вопрос. Он не станет стирать ей память, в этот раз его не хватит даже на это.

Она бросает взгляд в сторону и замечает кусочек своей любимой репродукции — прошлое режет ножом по сердце, Карен замирает и почти не дышит, потерянная в этой атмосфере тлеющего дома.
Он даже этого ей не оставил.
Только Медичи и трупы.

Кого он хочет сделать из нее — черную королеву?

Карен легко пожимает плечами и отступает назад:
— Жить дальше.
И еще раз:
— Я буду жить дальше, отец.

19/07/97 Неделя без сна. Карен путается, где кровавый сон, где кровавая реальность, и каждый день с завидным постоянством отказывается отвечать Робардсу на вопросы.
Она не помнит. Не помнит, зачем и почему.
Только как: как она убивала.

У Карен красные глаза, и она похожа на своего отца больше, чем когда-либо. Светло-желтый воск лица, правильные почти греческие черты, гордый профиль убийцы.
Запах крови преследует Карен весь день, и когда она аппарирует в Карлайл, ничего святого в ней не остается.
Крови-крови-крови.
Obliviate, Карен.

Нож теплом отзывается в руке, и когда острая сталь взрезает человеческую плоть, Карен испытывает ни с чем несравнимое удовольствие.
Как же она жила без этого раньше?
Obliviate, дорогая.

Перед глазами сменяются картинки: красное-черное-красное-черное-красное.
Карен боится темноты. Красное должно остаться последним.

Она не сразу понимает, что кто-то ловит ее за запястье, и оборачивается, занося нож над собственным отцом.
Obliviate, Карен.
— Вы.. здесь, — сипло выдыхает она и, инстинктивно расцепив пальцы, роняет нож на землю. — Я вас предала.

— Мне нравится, — шепотом признается Карен. — Мне нравится их убивать.
Кровь теплыми дорожками прокладывает путь по ее коже. Хорошо. Ей нравится.
— Помоги мне, пожалуйста, помоги мне остановиться, — просит Карен чуть слышно, касаясь ладонями висков.
Obliviate, Карен.
Obliviate, obliviate, obliviate!..
Набат.

Карен тянется к отцу, слепо и доверчиво, как звереныш, брошенный матерью посреди леса и голодного ужаса, но тот задает вопросы и от этих вопросов становится еще страшнее.
— Я убивала, я много убивала, просто так, я не могу, это сводит меня с ума, — выдыхает она в пустоту и вытирает мокрое от чужой крови лицо.
Она поднимает лицо и понимает, что в этой кромешной темноте никого нет.
Секунда — хлопки аппарации.
Она пробует дернуться.
Безрезультатно.

Купол уже растянули. Свет Люмоса режет по глазам: в сторону Карен направлен с десяток волшебных палочек, и она, обводя пустым взглядом силуэты авроров, не двигается.
Кто-то обезоруживает ее — палочка послушно вылетает из ладони в ладонь. Кто-то подходит к ней, и Карен против света узнает эту тяжелую поступь, и руки, обхватывающие ее запястья, и дыхание, и голос, раздавшийся над ухом.
— Прости меня, Вейн. Прости меня, пожалуйста.
В темно-синем небе Карлайла скалится кислотная метка.

Отредактировано Karen Gauthier (2017-04-02 23:35:21)